Ирина Кнорринг: После всего: Стихи 1920-1942 гг.

Думаю, что именно это обстоятельство ограничило творческий диапазон Ирины Кнорринг. Можно только удивляться тому, что именно в последние годы, в промежутках между долговременными периодами пребывания в больнице, а часто и в больничной палате она создает самые яркие свои стихи, такие, как «Я человек второго сорта…», «Уверенный, твердый, железный…», или «Темнота. Не светят фонари…», произведения, которые становятся в ряд с лучшими образцами русской лирики первой половины XX столетия.

Лишенное броских примет версификаторского модернизма (разве что неточная рифма «в стиле» поэзии 20-х годов) творчество Ирины Кнорринг развивалось в русле классической русской поэзии. Из современников ей ближе всех Ахматова да еще, пожалуй, Бунин — с ясностью и завершенностью его лирических композиций, с безусловностью его реалистической художественной детали. Известную роль в становлении таланта поэтессы сыграла Марина Цветаева, которая правила некоторые ее стихи.

Годы второй мировой войны и гитлеровского нашествия — сначала на Польщу и Францию, а затем и на Советский Союз — дали новый стимул поэзии Ирины Кнорринг (мысль о возможном бегстве в Америку пришлось оставить). Тяжелобольная, она с напряженным вниманием следит за ходом событий. Всей душой она с теми молодыми выходцами из России, которые присоединились к французским подпольщикам, с теми, чье неприятие фашизма было ознаменовано уже после смерти Кнорринг подвигом матери Марии. В больнице были написаны стихи о черной ночи оккупации, о страшных минутах, когда,

В январе 1942 года, когда немецко-фашистские войска вгрызались в землю Подмосковья и наши союзники рассчитывали и гадали, сколько времени осталось Советскому Союзу до полного поражения, Ирина Кнорринг пишет удивительное стихотворение, пафосом своим близкое светловскому «Итальянцу» (написанному год спустя!). Речь в нем идет о «мечтательном немецком мальчике», которого тешит «недолгих побед торжество», который никогда уже не вдохнет запах шварцвальдских сосен, ибо суждено ему погибнуть «под снегом холодной России» (лермонтовские строки стоят в эпиграфе). И из уст поэта, гуманиста и пацифиста, вырывается короткое, исполненное боли и глубочайшего сочувствия:

В то же время для Ирины Кнорринг, как для всей ее семьи, как для Павла Николаевича Милюкова (в это время уже одного из друзей Н.Н.Кнорринга) было абсолютно невозможно какое бы то ни было сотрудничество с дьявольской гитлеровской системой. Даже во имя борьбы против Сталина. В «Повести о моей дочери» Н.Н.Кнорринг с осуждением вспоминает о немногочисленной группе русских литераторов — «пораженцев» (Н.Берберова и другие), вступившей в такой альянс.

…А.А.Ахматова, ознакомившись с шестью толстыми машинописными тетрадями, которые в середине 50-х годов привез из-за рубежа репатриировавшийся в Советский Союз Николай Николаевич [1] В предреволюционные годы Н.Н.Кнорринг был директором гимназии в Харькове. О его роли в воспитании братьев Дунаевских, у него учившихся (впоследствии известных деятелей нашей культуры) писал не так давно З.О.Дунаевский. Николай Николаевич опубликовал интересные воспоминания о И.О.Дунаевском, который пытался помочь ему в пору изгнания. В последние годы жизни в Алма-Ате Н.Н.Кнорринг сотрудничал в журнале «Простор», в местных газетах. Писал рецензии, воспоминания (о Бальмонте, о невесте Александра Ульянова Шмидовой, о Тургеневской библиотеке в Париже и др.) Историк по специальности, он является автором монографии о M.Д. Скобелеве (Париж, 1932). , писала о стихах до того неизвестной ей поэтессы: «По своему высокому качеству и мастерству, даже неожиданному в поэте, оторванном от стихии языка, стихи Ирины Кнорринг заслуживают увидеть свет. Она находит слова, которым нельзя не верить. Ей душно на Западе. Для нее судьба поэта тесно связана с судьбой родины, далекой и даже, может быть, не совсем понятной. Это простые, хорошие и честные стихи».

В 1933 году, знаменательном миллионами безвинных жертв коллективизации, Ирина Кнорринг написала такие пронзительной силы строки:

— Этот упрек дочери до сих пор отдается болью в моем сердце, — говорил мне Николай Николаевич, с которым я познакомился и подружился вскоре после того, как его «направили на жительство» в Алма-Ату. — Но что было бы со мной, с семьей, если бы я, член кадетской партии, дворянин и действительный статский советник, остался в Советской России? Без сомнения, погиб бы, как погиб в сталинских застенках мой старший брат (отец журналиста Олега Кнорринга)… И какова была бы судьба самой Ирины?

Читать дальше