Ирина Лобановская - После третьего звонка

— Танечка! — прошептал Виктор, быстро поворачиваясь на тихое, еле слышное шуршание у себя за спиной. — Танечка, ну, наконец! Я так ждал тебя сегодня!

Белое легкое облачко, едва различимое в сумраке мастерской, медленно двинулось к Виктору, принимая знакомые, пока еще не очень ясные очертания. Виктор радостно протянул к облачку руки. Бесплотный образ худенькой, светловолосой, молодой женщины с широко расставленными глазами, прячущими улыбку, слегка размытый и колеблющийся, вырисовывался все четче. Облачко остановилось над мольбертом.

— Это новая картина? — спросила Таня. — Я не видела ее у тебя на выставке.

Виктор кинул беглый взгляд на мольберт. Какая чудовищная тоска!.. Он совершенно разучился писать. Или никогда не умел. Одни и те же осточертевшие солнечные и дождевые пейзажи, умиляющие и восхищающие ни фига не смыслящую, попросту не волокущую в живописи публику… Так и тянет ее облапошить. Подсунуть ей полную ерунду и хреновину вроде нынешней.

— Бредятина! — буркнул Виктор. — Мрак! Ты заметила, я пишу все хуже и хуже…

— Тебе кажется!

Таня опустилась пониже, и мягкое белое облачко закрыло художника целиком, отгородив от мира воздушностью и согрев удивительным теплом. Виктор блаженно закрыл глаза: он начинал тосковать без этой зашиты, едва Таня покидала мастерскую.

— Мне никогда ничего не кажется. Даже ты, — пробормотал Виктор. — Ты опоздала сегодня… Почему не спрашиваешь, для чего я тебя так ждал и что случилось?

Таня улыбнулась и вздохнула. Облачко закачалось, пощекотав художника по лбу кончиками пальцев.

— Потому что я все знаю, — объяснила Таня. — Он шел за тобой утром до мастерской от магазина, думая, что ты его не замечаешь.

Виктор быстро открыл глаза и нервно переплел пальцы.

— Да, конечно! — крикнул он возбужденно. — Шел как привязанный! И прятался за углами и уцелевшими телефонными будками, словно последний дурак! Но не это главное!

Виктор тупо уставился на свои ноги: разношенные шлепанцы прорвались и в прореху выглядывал босой корявый палец.

— Не это главное, — сникнув, устало повторил Виктор. — Танечка, по-моему, я сегодня узнал его… Это тот самый, помнишь?..

Он мельком взглянул на Танино окаменевшее лицо.

— Их было двое: рыжий, повыше и потоньше, и черный, какой-то вертлявый, дерганый, с юркими глазками. Впрочем, тоже дохляк. Это он, Таня.

Облачко отлетело в угол комнаты и почти скрылось в темноте среди груды эскизов и подрамников. До нее у Виктора никак не доходили руки, и иногда он даже не мог вспомнить, что за работы там валяются. Таня молчала.

— Ты не хочешь отвечать, — тоскливо сказал Виктор. — Я понимаю… Или ты думаешь, что я все-таки ошибся?

— Ты не ошибся, — прошелестела Таня. — Это действительно он: маленький и вертлявый. Но как ты узнал его? Ведь прошло почти двадцать лет…

Виктор встал и прошелся по комнате. Облачко не двигалось, пристально наблюдая за ним.

— Мне трудно тебе объяснить, — запинаясь, начал он. — Я тогда его не шибко разглядел: ночь, лес, дождь, один глаз совсем заплыл… Но понимаешь, я могу замечать и запоминать мельчайшие и невидимые для других человеческие черточки, характерные особенности, жесты, манеру поведения. Это природное и профессиональное качество. Я все же художник… Он двигался пугливо, осторожно, постоянно озираясь. И напоминал мне игрушку с набитыми ватой руками и ногами, которые плохо сгибаются и подчиняются, лишенные прочной основы. Проволоки или деревяшки.

— Но он тогда очень боялся, — тихо напомнила Таня.

— Правильно говоришь, правильно, — согласился Виктор. — Он и сегодня такой же. Боящийся… Трясущийся… И двигающийся на ватных подгибающихся ногах шаркающей походкой. Он весь словно расшарнирен. По-прежнему нелепо размахивает руками. И юркает глазками… Это ведь он, да, Таня?

Таня кивнула и отделилась от стены, медленно приближаясь к двери.

— Не уходи! — в ужасе вскрикнул, бросаясь за ней, Виктор. — Куда ты намылилась так рано? Я ведь ничего еще не успел тебе рассказать!

— Я не ухожу! — Таня повернулась к нему и опустилась на диван. — Рассказывай и не бойся сделать мне больно. Я давно уже не ощущаю ни страха, ни безнадежности, ни разочарования. Там, откуда я к тебе прихожу, душа успокаивается и становится глухой к земным страданиям. Над ней больше не властны никакие муки. Прошло почти двадцать лет…

— Но они для меня ничего не изменили! — резко перебил ее Виктор.