Дмитрий Сухарев (Сахаров) - При вечернем и утреннем свете

Бумажный лист — крахмальная простынка,
Ни пятнышка, ни стона, ни судьбы.
Когда б вы знали, как это постыдно:
На белый плат — да мусор из избы.

Больных стихов ревнительный читатель
Нам говорит: «Пожалуй, что-то есть.
Рука видна, и страсть видна, но, кстати,
Зачем опять задета наша честь?»

Ах, наша честь, она всегда задета —
Не сметь пятнать червонное кольцо!
И в честь того, что мы всегда за это,
Сожжем стихи и сохраним лицо.

Сожжем! Кому все это интересно?
Стихи всего лишь навсего слова,
А наша честь, она всегда права —
Права, горда, болезненна, телесна.

Место действия — двор. Но сегодня он Лобное место,
Ибо место на лбу для прицела удобное место.
Это кто ж это ходит? Кто, скажите, по дворику
ходит?
Кто на дворик выходит? Утешение в этом находит?

Это ус, это два, это три, это пять с половиной.
Это — цель, но со средствами связана цель
пуповиной.
Это — Зайчик, он бедный поэт, он объект покушенья.
Это будет потом. А пока он само утешенье.

А пока (даже лучше: но вдруг) выбегает Охотник,
Он до зайцев охотник, до зайчатины страшный
охотник,
И свой Фаустпатрон он на Зайчика страшно наводит,
И задумчиво водит пером, и усами поводит.

Этот крив, но неправ. Этот прав, но некрив.
Это вечная тема.
Это миф из шестнадцати глав. Это пиф, это паф.
Это мертвое тело.
И кривой, совершив свое мокрое дело, поводит усами,
А косой, чуть прикрыв свое тело трусами, поводит ушами.

Он живой оказался. Оказалось, что он застрахован.
Он капусту жует, а Охотник опять оштрафован.
Это так нелогично. Это в сущности антилогично.
Но войдет в антологию, ибо в сущности антологично.

В простодушном царстве
Коли Старшинова
Проживают цапля,
Щука и корова.

За боркун, что Коля
Подарил под пасху,
Нацеди, буренка,
Молочка подпаску!

Колю звать к обеду,
Цапля, носом стукай!
А вести беседу
Станет он со щукой.

Щука все-то знает,
Там и сям служила,
У нее на зависть
Становая жила.

И у Коли тоже
Ни усов, ни жира,
Потроха, да кожа,
Да струною — жила.

Не ему ли гости
К совершеннолетью
Перебили кости
Пулеметной плетью?

Не его ли, Колю,
Все равно что плетью
Садануло болью
К тридцатитрехлетью?

Он живет неслабо,
Завязал до смерти,
Не страшны ни баба,
Ни враги, ни черти.

Над рекой избенка —
Деревца живые.
На дворе буренка —
Боркунок на вые.

Во саду ли щука
Надрывает глотку.
На ходулях цапля
Лихо бьет чечетку —

Под щукины частушки пляшет.

Когда его бранят (а все кому не лень
Его бранят), когда его бранят,
Я надеваю на уши броню —
Не слушаю.
И не браню.

А тем, которые брюзжат или бранят
И брызжутся слюной у пьедестала,
Я говорю: — Коллеги, сплюньте яд!
Или сглотните —
Ничего с вами дурного не будет.
А брызгаться вам вовсе не пристало.

Да, чувством меры он не наделен;
Да, хвастуном зовется поделом;
Да, он стихи читает, будто чтец,
А это глупо; да, он раб приема.
Но ведь не раб приемных, не подлец,
Не льстец! Он был плечом подъема
Поэзии, он был подъемный кран
Поэзии — и был повернут к нам.
И мы учились —
рабски! —
у него,
Мы все на нем вскормились, лицемеры!
Беспамятство страшней, чем хвастовство.
А чувство меры…

Ах, было бы просто чувство,
Но с ним-то у нас негусто,
И слюна это просто месть
Тому,
У кого оно просто есть.

Когда его бранят (а все кому не лень
Его бранят), когда его бранят,
Я вспоминаю давние слова
О просто чувстве . И квартиру два.
Люблю его и тридцать лет спустя,
Люблю его — без всяческих «хотя»
И давних адресов не забывая.
Он — век мой, постаревшее дитя,
Дом семь, квартира два,
Душа живая.