Дмитрий Сухарев (Сахаров) - При вечернем и утреннем свете

Пусть невелик тираж у наших книг,
Нам имя — рота,
И ротою мы утверждаем что-то,
Какой-то сдвиг.

Какой-то стиль.
Пристрастие к особенной манере.
Манеру жить куем, по крайней мере,
По мере сил.

Желаю вам, ребята, всяких благ.
Старик Филатов [8] В.П. Филатов (1875—1956), глазной хирург. , просветлявший бельма,
Работал и с изяществом, и дельно —
Писать бы так.

Сообщили, что умер поэт.
Вот уж не был чиновник!
Говорили, что он домосед,
Книгознатец, чаевник.

Вот уж не был небесным певцом!
Легче в плотницкой роли
Представлялся, похожий лицом
На Платонова, что ли.

Говорили, что он нелюдим.
Сам-то знал он едва ли,
Как он нужен, как необходим,
Жил в каком-то подвале.

Так никто с ним и не был на «ты»
И не знал его близко.
Положу, как приеду, цветы
У его обелиска.

Известно ль вам, что значит — жечь
Стихи, когда выходит желчь
И горкнет полость ротовая?

В такой беде играет роль
Не поэтическая боль,
А боль животная, живая.

Сжигает птицу птицелов —
Гори, прозренье! Сколько слов
Безвестно в пламени ослепло!

Известно ль вам, как стоек дым
Стиха — и как непоправим
Набросок в состоянье пепла?

Горят не рукописи — мы
Палим собой давильню тьмы,
Себя горючим обливая.

И боль, которой мы живем,
Не поэтический прием,
Она — живая.

В день хороший, выплатной,
Тихо очередь топталась
И сочувственно шепталась,
К цели двигаясь одной.

«День поэзии» платил
Тем, кто скромно воплотил
Свои дни и свои ночки
В его пламенные строчки.

Канитель была проста:
Всяк вошедший в помещенье
Без тревоги и смущенья
Занимал конец хвоста.

Недобитый лирик чистый,
Нехудой отчизник истый,
Неречистый и речистый —
Всяк имел надежду тут.
Выпивохи, птички, птахи,
Отплатились наши ахи,
Худо-бедно —
полстранички
В альманахе нам дадут!

То, что с кровью наравне,
То, что высижено задом,
Напечатанное рядом,
По одной идет цене.

Мой родной кичливый цех!
Где еще увижу всех
В единении сердечном?
Разве на похоронах…
Что за чудо-альманах —
Мориц рядом с Поперечным!

И подобный алтарю
Свет в окошечке светился,
И никто не суетился,
Я вам точно говорю.

И ушедших в мир иной,
Отслуживших этой жиле
Тени
вежливо кружили
В день хороший, выплатной…

Когда по безналичному расчету
Расчетливую делаешь работу,—
Уловленную душу измочаль,
Пиши: звезда горит, душа трепещет,
И бездна, бездна, бездна в берег плещет,
И со свечою мается печаль.

Твори безбедно и небесполезно,
Звезда, свеча, душа, печаль и бездна —
Отборная оснастка для стихов,
Которые не слишком даже плохи,
И как-никак, а документ эпохи,
И ловят души на манер силков.

Но выгляну в окно, там ночь немая,
Там город спит, себя не понимая —
Юдоль непонимания и лжи,
Там бездны мрак бензином в берег плещет,
Душа дрожит и на ветру трепещет,
И как все это выразить, скажи?

Незнакомый вежливый профессор
Пригласил меня прислать деся-
Ток-другой моих произведений
Для чудесной книги, книги века,
Где стихи — одних профессоров.

Говорил он: «Я как составитель
Представляю химию белка.
Есть у нас астроном, офтальмолог,
Физик почв, географ зарубежных,
Два юриста, три искусствоведа,
В сумме — 27 профессоров».

Я молчал, подавленно-польщенный,
Крепче к уху трубку прижимал.
А под вечер все же раскололся,
Полувразумительно промямлил,
Доложился, искренне признался,
Показал, что я — недопрофессор,
Что меня профессорским дипломом
До сих пор не удостоил ВАК.

Так вот я, увы, и не схлестнулся
С профессионалами пера,
Не усилил, но и не ослабил
Книгу века, славную команду —
27, и всяк пасует в рифму,
27, и каждый лупит ямбом,
27, и все профессора!