Анатолий Парпара - Первый перевал. Стихи

Хотя немного поздновато,
но вишням цвесть пришла пора.
И, словно в мелких клочьях ваты,
они встают из-за бугра.
За ними в розовых бутонах
готовы яблони цвести,
от них куда-то по уклону
бегут, как девочки, цветы.
А вот несется валом снежным
садов сиреневый прибой…
И я опять мальчишкой резвым
лечу вдогонку за тобой.
Я догоняю свое чудо.
Вот встретится с рукой рука!
Еще рывок!
Еще секунда…
Но ни секунды,
ни рывка.
И я брожу один, притихший.
И не кончается игра…
А вкруг меня все вишни, вишни,
которым цвесть пришла пора.

Этот северный город
мне уснуть не дает.
Он серебряным горлом
серебристо поет.
И звенит так привольно,
как гитары струна,
серебристая
Волги
молодая волна.
Все, что буднично,
серо,
отступает назад.
И к усталому сердцу
подступает слеза.
Я окно не закрою —
пусть грустит этот звон,
потому что с душою
он сейчас в унисон.
И тогда возникает,
как виденье легка,
словно Волга родная,
но иная река.
Звезд такое ж свеченье
и такая ж листва,
и такого ж значенья,
но иные слова.
Милый, северный город,
мне уснуть не давай,
и серебряным горлом
напевай,
напевай.
Я окно не закрою —
пусть грустит этот звон,
потому что с душою
он сейчас в унисон.

Вокруг стволы,
стволы,
стволы…
Берез бедовое раздолье.
Ах, что страдания твои
пред их невысказанной болью!
Но посмотри —
не для утех
обнажены их руки белы.
И осыпаются, как снег
с ветвей берез,
лихие беды.

Все ближе,
все четче,
как стук нарастая:
«Я стекла вставляю!
Я стекла вставляю!»
Шагает стекольщик
светло по земле
и солнце
весомо
несет
на стекле.
Идет, длинноногий
в усы улыбаясь:
«Я солнце вставляю!
Я солнце вставляю!»
Однажды
несчастье со мной приключилось
и мною любимое солнце
разбилось.
Сижу и без удержу
горько рыдаю…
И слышу вдруг голос:
«Я солнце вставляю!»
Окно
распахнуть
торопливо
спешу
и солнце
стекольщика
вставить
прошу.
И снова я счастлив!
И солнце — в глаза!
Спасибо, родной,
за твои чудеса.
А голос все глуше,
как стук затихая:
«Я солнце вставляю!
Я солнце вставляю!».
Так сколько в нем света
и сколько зари,
чтоб каждому солнце,
как сердце дарить!

Березы ствол слегка надпилен.
В прозрачных каплях,
как в слезах.
Тропинки от высоких шпилек
как будто в галочьих следах.
К рукам листочки
Клейко липнут,
как леденцы к рукам ребят…
А там,
на пне широком липы,
тетради с книжками лежат.

Деревья еще зеленые
и яблоки незрелые,
но чуть покраснели клены,
как мальчики несмелые.
И, солнечным залита светом,
затихла земля в тревоге,
как я в ожиданьи ответа
под взглядом,
вдруг ставшим строгим.

Среди песчаных берегов
течет Москва-река.
И солнца золоченый ковш
черпает облака.
А любопытная сосна
так выгнулась вперед,
что стала мостиком она,
над гладью синих вод.

В голубые лоскутья изрезан
подмосковной земли небосклон.
А над серым,
усталым лесом
слышны черные крики ворон.
Ветер вдаль торопливо уносит
паутинки прозрачных дней,
и уже принимает осень
предоктябрьский парад журавлей.

Живет она всеми любима,
чиста, как степное зерно.
Орчанка —
орлиное ими —
недаром девчонке дано.
Себя проявляя не скупо,
навек подарила судьба
монгольские
резкие скулы
и нежность
славянского лба.
Любовью не раз обойденный,
но верящий в светлый черед,
завидую парню,
кто в жены
девчонку такую возьмет.
И все же,
мечтая о друге,
надежду глубоко таю,
чтоб эти прохладные руки
лечили усталость мою.

Понимаю и сердцем и разумом,
что недолги у счастья дни…
Твое имя прекрасное —
Раузи —
чем-то радости светлой сродни.
Словно стрелы,
летящие лихо,
кто-то тучей
под солнцем пронес —
на меня опускается
иго
твоих черных татарских волос.
Знаю,
скоро опять в разлуку
унесет меня синий вагон,
а пока молодые руки
забирают меня в полон,
а пока в озорные трубы
с наслажденьем трублю я сам.
И твои
неумелые губы
заставляют платить ясак.