Анатолий Парпара - Первый перевал. Стихи

Ни заснуть,
ни забыть,
ни забыться нельзя —
мне полярная ночь
высветляет глаза.
Как медведица белая, белая ночь
не уходит никак,
хоть гоню ее прочь.
В этом крае,
где мерой не мерян простор,
где сердца так чисты,
как зеркальность озер,
где природа крутая берет на излом
и людей проверяет
суровым трудом,
где Полярного круга
проходит черта,
проверяю себя:
так ли совесть чиста.
Как подсолнух к светилу,
тянулся к добру,
вырастал,
но не гнулся
на жгучем ветру.
Сын рабочего класса,
как песню свою
я рабочее утро
над миром пою.

Его сечет поморский ветер,
и лупит град,
и солнце жжет,
но он,
лицом суровым светел,
глядит уверенно вперед.
Что замечает,
что провидит
взор,
устремленный сквозь века,
сквозь сотни будущих правительств!
На шпаге —
твердая рука.
Край моря с краем неба слиты,
и ясным даль горит огнем,
и солнца крутолобый слиток
заваливается за окоем.
И в этом городе портовом
сошлись у пирса корабли,
как будто по едину зову
со всех сторон
всея Земли.
И в этом факте нелукавом
он видит дела торжество.
И среди всех держав
Держава —
Россия милая его.

Свет февральских снегов
заливает весь свет.
До глубин,
до основ
проникающий свет.
Свет — предвестник,
пророк.
Он движеньем руки
открывает дорог
голубых родники.
Свет, волшебник и маг,
шепчет тихо слова.
Что творится в сердцах
от его колдовства!
Свет на праздничных лицах
и в сердце моем…
И святится
и светится имя твое!

Я, заброшенный
в дальние эти края
за гривастым Уралом,
в густую тайгу,
без тебя,
дорогая дочурка моя,
и минуты спокойно
прожить не могу.
Здесь питательный ягель,
копытом звеня,
выбивают олени
себе в сентябре,
что там, мой олененок,
Олеся моя,
изменилось в твоей
годовалой судьбе?
Здесь раскованный ветер,
пургою грозя,
сносит доски,
дома оставляя без крыш,
как ты, мой ветерок,
как, моя егоза,
в дни московского
бабьего лета шалишь?
А когда здесь затишье,
скажу не тая:
красотища!
В лесу голубики полно!
Голубинками нежными,
радость моя,
неизменно глядишь ты
в ночное окно.
Но пройдет две недели,
примчит «стрекоза»,
и в Москву унесет
непременно меня.
Расцелую тогда
голубые глаза,
золотена моя,
Златовласка моя!

Насколько видит глаз —
речная ширь…
И я с улыбкою невольною не слажу,
когда смотрю,
как хилый «Богатырь»
по-богатырски тащит нефтебаржу.
Но вот я слышу:
шутят остряки,
и вижу:
с камня прыгая на камень,
торопятся мои буровики
с набитыми до верха рюкзаками.
Они русоголовы и босы,
и легкость необычная в походке,
и золотом сияют их усы,
и серебрятся юные бородки.
Уже пыхтит,
их поджидая «Днестр»,
и рулевой каюту открывает,
и сон,
что был в глазах его на дне,
подобно облакам высоким
тает.
И чувствуется,
что среди друзей
ему не нужен и минутный отдых…
Как золотые слитки,
карасей
несет рыбак
в двух тяжеленных ведрах.
Шум двигателей глушит все слова,
и винт бросает в воду
белый невод.
И ясен день.
И Оби синева
готова спорить с синевою неба.

За Самотлором
лес рыжее меди.
Рыжее леса —
тряская земля.
Но в этом,
всеми позабытом место
забила нефти черная струя.
Где табунились перелетных стаи,
теперь легли воздушные пути,
и буровые,
как деревья, встали,
глубоко в землю корни запустив
Таежный край!
Ты будешь нашей цели
и верою
и правдою служить.
Недаром мы, как боги, прилетели,
чтобы тебя навеки покорить.
Наш командир решает снова трогать.
Машина оставляет полосу.
И мы опять уходим на Вар-Еган,
держа контейнер грузный на весу.

Неторопливо,
вперевалку,
шажком —
к бетонной полосе.
В какой-то миг в нем птицу жалкую
увидели в смущенье все.
Так жалок —
и непроизвольно! —
вид ластоногих на земле.
Орла бредущим видеть больно.
А сколько красоты в орле!
Но дали жизнь моторы дружные,
качнулись белые крыла,
толчок,
рывок
и синь воздушная
опорой твердою легла.
Преображением взволнованы,
задрали головы в зенит,
где грациозно и раскованно
он белой лебедью парит.