Анатолий Парпара - Первый перевал. Стихи

Ты просишь меня
написать про Ямал.
Погода бурчит.
Но в порядке дела.
С Надыма в две нитки
сквозь древний Урал
К Москве
газопровода трасса легла.
И новое дело задумано.
Здесь
гигантская стройка
сегодняшних дней.
В ней наша Магнитка!
В ней наш Днепрогэс!
Вот только чуть-чуть не хватает людей.
Конечно,
суров этот северный край!
Конечно,
придется сражаться с тайгой!
Но мне ли стращать тебя, друг!
Приезжай
на новую трассу
Надым — Уренгой.

Я видел небо,
Под землей работал,
Я знаю море,
Постигаю твердь,
Узнал вкус горя,
Тяжкий груз заботы
И в раннем детстве,
Что такое смерть.
И понимая страждущие души,
Пыл вдохновенья,
Ненависти пыл,
Я клятвы, данной другу, не нарушил,
И женщине в любви не изменил.

Все чаще вспоминается мне город,
ведь память наша
прошлому верна,
где в наковальню пирса
бьет, как молот,
упругая,
поморская волна.
В отличие от старых городов,
в которых
величественней церкви
здании нет,
венчает высь
не силуэт собора,
а крейсера державный силуэт.
В том городе мне двадцать.
Я упруго
иду но жесткой мостовой вперед.
Я чувствую плечом широким друга,
а сердцем
чувствую
Краснознаменный флот.

Давно уже далекий небосвод
глухая ночь
закрыла черной шторой,
и только телевышки шпиль плывет,
как раскаленный гвоздь,
пронзивший город.
Да к пирсу,
остроносы и стройны,
швартуются эсминцы молчаливо,
да одноглазый сторож тишины —
прожектор —
зорко шарит по заливу.

Который год матросские дороги
уводят нас за горизонт.
Который год бессонные тревоги
внезапно обрывают сон.
Нас матери ночами ждут у окон.
Тоска любимой с каждым днем острей.
Нас ждут.
И все же знают,
что до срока —
на кораблях мы Родине нужней.
Мы любим жизнь.
Мы прожили немного:
всего лишь двадцать две весны.
Нам очень счастья хочется земного
и хочется нам тишины.
Но обрывают резкие тревоги
моих друзей короткий сон,
и новые
матросские дороги
уводят нас за горизонт.

В чужих краях,
когда взгрустнется сильно,
а дружба и любовь так далека,
я вспоминаю вас,
снега России,
снега России,
чистые снега.
И хочется мне
снегопад послушать,
и прилететь
в родимые края;
в снегах России,
в дальней деревушке
живет царевна
снежная моя.
Она глядит,
как снег струится синий,
она грустит,
печальна и строга,
и вместе с ней
грустят снега России,
снега России,
чистые снега.

Где ни езжу я,
что ни делаю,
но когда остаюсь сам с собой,
это кладбище в Переделкине
появляется предо мной.
Снова вижу могилы белые…
Тихой болью сквозит мой взгляд.
Словно тюбики акварельные,
те надгробья рядком лежат.
На надгробьях слова неотчетливы,
но с трудом различаю слово:
…коммунист с девятьсот четвертого…
…коммунист с девятьсот второго…
Вам,
товарищам верным Ленина,
исполнителям дела его,
поклонение, восхищение
поколения моего.
Вам,
не знавшим высокой пенсии,
Вам,
погибшим, как соловьи,
с разорвавшимся сердцем от песни,
посвящаем мы песни свои.
Вы — суровые,
вы — двужильные,
соль эпохи
и совесть ее!
Мы стараемся жить,
как жили вы,
отвергая небытие.
Я смотрю на могилы белые
и в раздумии долго стою…
Это кладбище в Переделкине
проверяет совесть мою.

Всегда считавшая копейки.
С такой зарплатой как скопить!
А тут еще троих сумей-ка
одеть,
обуть
и накормить!
И ненасытная в работе,
и совестлива,
и чиста,
живешь в стремительном полете.
И доброта,
как береста.
Остановись! Присядь, родная!
Полвека трудных позади —
не лебедей красивых стая,
а сердце — не мотор в груди.
Отец не пьет,
болезнь не мучит,
мы — дети — взрослые уже.
Все, как мечтала, стало лучше.
Пора передохнуть душе.
Но ты грустишь.
Ты что-то ищешь.
Хотя сама не говоришь,
по тайным взглядам на детишек
я понял почему грустишь.
Ну что же,
внуки скоро будут.
Я знаю,
ты не упрекнешь,
когда они тебя разбудят,
как мы когда-то,
криком в ночь.
Но это для тебя отрада.
И в этом смысл природы всей…
О, как беречь
безмерно надо
еще при жизни
матерей!