Мирослав Валек - Прикосновения

Зубчатый месяц вращается.
Ночь на корточках
над городом испражняется.

Итак, уже мертв
Джон Фицджеральд Кеннеди.
Это столь абсурдно и невероятно —
камни задом пятятся, словно раки,
и толпы в рот воды набирают,
и море шумит совсем непонятно,
с конца начиная читать Гомера.

Все это в последний миг перед открытием Америки
Ганнибал не перевалил еще через Альпы,
еще не продан препарированный мозг Эйнштейна
и Аттила, бич божий, не выступил еще в ООН.
Но время летит, и небо чавкает челюстью,
навязчивы представленья Вильяма Шекспира,
доги датских принцев,
как замки заржавленные на воротах судьбы:
Быть или…

Нет!
Ранее, нежели успел он спасти капитализм,
капитализм преподнес ему
прекрасную жемчужину для галстука.
О Каролина,
окарина детства свистит фальшиво.
Не работает время на нас.

Нет!
В лачугах существованья,
настолько маленьких,
что можно их застеклить мушиными крыльями,
долго разгадываем клинопись наших жизней,
и ночь за окном выкрикивает согласные ужаса,
и вода непрочитанная подписывает молчанье.

О бледная и горячечная осень шизофреников,
миру нужно немного нежности,
пусть запылает,
пусть падает,
пусть зажжет свои сверхракеты,
пусть приснится ему звезда с парашютом!

А у мира шнурки развязываются то и дело,
и он спотыкается на комьях глины,
и его встречают орлеанские девы,
мессалины и жакелины,
миру стыдно за свои ноги большие,
ему некогда,
у него в голове
свои Фермопилы и свои динамиты,
а в руке первобытные спички.

Погасни, усни, моя маленькая.
Буду трижды гадать о подарке рождественском…
Что же дарят,
когда вся земля подобна рождественской елке,
на которой бензиновые монахи
вспыхивают, как елочные шутихи,
и на которой бравые парни-техасцы
повесили шоколадного негра —
съедобно ли, дорогая!?

Зима. С абстрактного неба — снега паденье.
Приближается ледниковый период,
эпоха переселенья людей и животных,
автоматизированная
вплоть до последней пуговицы
на шубе сумасшествия,
куда я кутаю тебя голую,
о звезда стриптиза,
мадонна продажная —
правда!

Что ни день — землетрясенье.
Каждый день какая-нибудь гибель «Титаника»

То и дело на поверхность всплывают
лифчики и фиалки,
постели и перстни,
идиллии, дикости,
идиоты и бруты,
что ни день — какая-то суша
опускается в ком-то на дно!

Слава!
Закончили атомный Ноев ковчег
и Голема,
кибернетическое
дитя человеческое.
— Слава Голему,
и слава творцу! —
в мире раскатывается.
У творца голова раскалывается.
Гигантский ускоритель времени
гудит в его голове. Обратно!
История кружится в нем. Обратно!
Луна, нуль на небосклоне,
освещает уныло
век внутреннего палеозоя,
комфортабельную пустыню
из поролона.

Это место,
где мертвые сходятся
пить чай из акации.
Здесь на плече отчаянья плачет ветер
и суставы ночи хрустят. Дорогие усопшие
мучаются от ревматизма.
Смерть — это лишь одиночество на полтона ниже,
время для размышленья на досках дубовых.
Топни ногой! След от подковы
наполнится черной водой,
возвещая крушенье дерева.
Там, где-то в тебе, плывут корабли тяжелые,
что есть мочи пытаясь взлететь.
О тяжелые сны!
О тяжелые крылья печальных диких гусей!
Не стучи. Не откроют.
Жизнь такова.
Так гудит под крышкою гроба лоб,
так легко загорается голова.
И готова пытать огонь…
Ради бога!
Смерть уравняет все!
Не предавайся гордыне!
Смерть конца не имеет. Только начало.
Бывает, неделю не разжимаешь руку.
Боишься.
Там светящиеся души мертвых коней
облетают время…
Сколько времени? На какой звезде?
Я не знаю.
Они жесткими хвостами сдирают с неба
седьмую шкуру.
Хвосты их пылают, стеная, в озера падают
кометы пурпурные,
смычки Паганини,
бритвы!

Приложи-ка к горлу свою эпоху,
чтобы ты ведал, как глубоко она, кровь живая!

Целыми неделями не разжимаешь руку,
мучит тоска ожиданья:
что там увидишь?

Ничего, вот что страшно!

Итак, уже мертв
Джон Фицджеральд Кеннеди.
каменный ангел капитализма,
символ,
метафора,
человек!
О, как отворачивал голову
конь в похоронной процессии,
как все плакало в нем —
лошадиною чистой слезой он пытался,
Америка,
смыть твой позор,