Мирослав Валек: Прикосновения

Но эти лица блекнут в альбомах
и тускнеют в сознании.
Однажды пополудни
мы садимся за стол
и, исполненные покорности,
открываем альбом,
нащупываем по памяти память;
ничего, ничего,
пробелы,
словно написали на оконном стекле: люблю тебя —
и стерли рукавом,
словно их никогда и не было,
минули Тамара, Татьяна, Теодор, Тереза, Тибор, Тихомир,
минули
Магдалена, Мальвина, Марсель, Марек, Моника,
минули
Адам, Абель, Анна, Алена,
минули, а сталь осталась.

Тихая и кроткая,
не оскверненная,
как коза перед зайчиком
на рассвете
во тьме зеленого клевера
под белым флагом облака, реющего над полем,
ослепляющая,
как тело женщины, которая в силоновом купальнике
выходит из озера.
Лес поднимает сразу тысячу черных кларнетов,
чтобы сыграть,
но ты, как и положено, падаешь лицом вниз.
Спасись от касания,
спасись
от видения
света, давно предчувствованного.

Босые ноги ступают по моей комнате,
невидимые босые ноги.
Выходит солнце, на полу — иголка.
Будь у меня здоровые пальцы, я бы поднял иголку,
будь у меня здоровые руки, я бы поднял мир!
Поворачиваю голову,
все время одно и то же:
колеса,
поднимающиеся и опускающиеся,
сосредоточенные и поглощенные собой,
материя в движении.
Поворачиваю голову, но тебя нет.

Слезы и свет,
пыль и печаль.
Гудящий город вступает в мои зрачки,
дома и башни,
стекло и подъемные краны,
бассейны и сальто над бассейнами,
пурпурные мотоциклы с блондинками в колясках,
но также и все забытое,
и все замечаемое разве случайно.
Я сам — город.
Мои руки шлифуют хрусталь —
и они же гнут подковы.
Я сам — город,
миллион бегунов
пробегают во мне свой марафон.

Сквозь стенки аквариума бьет темно-зеленый свет.
Недвижная белая рыба повисла в небе, как дирижабль.
Но я прохожу сквозь воду, сквозь камни,
сквозь молчащий лес
в сантиметре от окна,
из города, где расцветают настоящие
и желтая пчела вылетает из комнаты,
и, точно следя глазами за ее полетом,
прозрачным и легким,
я отражаюсь.

Это хотели б вы видеть,
тот фосфор!
Ту лужайку, светящуюся, как часы,
показывая весну.
У нее еще мягкие икры,
еще мышцы будут болеть,
а уже промелькнет на склоне ее зеленый кабриолет,
о, убыстрение трав!

И хлорофилл!
И весеннее прорастанье!
И двести тысяч глупостей прочих!
Голова от этого не заболит у вас вдруг,
и трава уже в следующий входит круг.
Запой веселое что-нибудь, запой,
да быстрее!

Испуганные, как олени,
На глазах у травы стареем.

И это уже не гоночный автомобиль,
громыханье весенних моторов,
безумство трибун!
Здесь имеется лишь авто печальное с пивом,
из которого выбрасывают
зеленую бутылку с пеною в горле,
жеребята,
луговые лошадки,
изображающие галоп.

Раз и два,
колени выше,
петь!

Так дожил человек до тыщи лет.
Все он должен был бежать,
обгоняя с пеной в горле,
не спросил его никто:
«Почему?» — или: «Куда?»

И кто спросил траву, куда она растет и почему?
Кто спрашивал о жизни ее внутренней?
Кто перевел хоть стебелек травы
на человеческий язык?
Нет ничего, одни огонь и дождь.

И трудится трава:
над норами кротов,
и над могилой,
над могилой,
и слышит стоны моря,
и слышит шум в аорте,
превращает
пожары солнца,
бред воды
и превращает
мертвое в живое,
в страданиях ища
законченную форму.
Написаны уже
история всех войн,
история филателии и футбола.
Историю травы никто не написал.
Да это и не важно с ее точки зренья.
Ее история длинна и непрерывна.
Преобладают в ней экспрессы,
и в гриву конскую вгрызается наездник.
К ней золотая упадает голова,
и не один в ней петушок свой гребешок посеял,
о, ей знакомы блуждающие звезды!
Траве известно, сколько стоит кровь.
Ей помнятся любовные все ласки,
измены
или зверские убийства.
Но у травы терпенье есть
и чуткость.
Она прикроет все.
Она молчит.

Вам на нее взирать негоже свысока.
Траве известно, отчего зубная боль у мертвых,
траве известно все о жизни и о смерти.
Ей ведом точный перечень надежд и слез.
Она сумела рассчитать ваш облик завершенный,
вас подчеркнула зеленью
и ждет.