Мирослав Валек - Прикосновения

Восемь часов утра,
яблони цветут, псы у дверей караулят,
и ветер спит.
Надоело мне думать о рифмах,
я устроил смотр своей совести.
Она — как старый альбом твоих фотографий,
на которые ты теперь не похожа и о них давно позабыла.
Не тревожься, долго я тебя не задержу.
Все в порядке.
Оружие — к ноге!

Яблоко со шкафа упало на пол.
Собирай свои вещи и можешь идти!
Спиною уперлась в двери
и выкрикнула глазами:
— Прошу, ради бога, нет!
Но я уже знал, что с меня довольно,
встал,
поднял яблоко,
зеленое, запыленное,
и положил на стол.
Она продолжала просить, к столу подошла,
плакала.
Она на меня смотрела, яблоко вытирала,
плакала.
Тогда я сказал ей: «Оставь это яблоко и уходи!»

События разворачивались, как и предполагал я,
только в ином порядке, но так ли уж это важно!
Она отворила двери,
я побледнел и сказал: «Останься!»
Но она собрала свои вещи и ушла.
Яблоко со шкафа упало на пол.

Я бы плакал, да только не знаю о нем,
я бы думал, да только не знаю о ком.
Я по буковке песнь собираю,
этой песней себя опьяняю.
Все по буковке… буковке… Дальше…
Стольких букв даже в азбуке нет,
сколько лжи, и предательств, и фальши
подарил мне с тобою рассвет…
Между нами все ясно и просто:
и любовь, и разлука, и версты,
словно камня летящего след.

Грустный утренний трамвай
в городе туманном,
и везут меня уже,
как в гробу стеклянном.

Звон печальный перед нами,
и за нами звон печальный,
в дне печальном звон печальный,
звон печальных похорон.

Так иду к тебе и плачу,
к вам спеша сто раз на дню,
плачу, слез своих не прячу,
я о смерти своей плачу,
все теряю что-то, трачу,
все я что-то хороню.

Город весь печалью полон,
парк и дом, где ты живешь.
И к тебе, печалью пойман,
я иду, когда зовешь
и когда ты не зовешь.

Хорошо бы. чтоб зеркало было сзади,
рука — в перчатке,
нога — под столом.

Не глядите!
Это горбатые,
с кривою ногой,
с рукой, завершающейся запястьем.

Сидят, прислушиваются.
Из разговоров, которые их не касаются,
из фраз, что к ним не относятся,
каждый выберет то, свое,
например:
…если б глаза были сзади…
…живет на широкую ногу…
…сосчитайте по пальцам…

Ах, почему это все прикасаются к тому, что нас мучает?
Почему мы обязаны всюду носить очевидные наши уродства,
а такие же точно
и худшие даже уродства души
сокрыты от всех?

После смерти будет у вас замечательный горб.

На улице Вука Караджича,
на углу,
два человека сгибают железные прутья.
В этой работе есть что-то от стихосложенья.
Железо, как стих, сопротивляется человеческой воле.
Но стих за стихом,
стих за стихом,
и вот уже стихотворенье готово.
А там, над строчками,
на четвертый этаж
въезжает голубоглазая прелесть.
Поглаживает свои четыре стены,
эти стены прочны,
но сколько на них затрачено сил…

Иметь бы руки покрепче — я бы стал арматурщиком.

Услышав шум далеких галактик,
потрясающе тонкий свист падающих звезд,
он ужасается,
вскакивает с постели
и убеждается снова и снова,
что у него ненормальный слух.

Он стоит посреди комнаты с зажатыми ушами,
в которых все громче гудит
гулкий прибой тьмы.
Он засыпает только тогда,
когда на лапах под окнами уже просыпаются птицы.

Когда я снова его увидел,
он шел по улице
с видом человека, погруженного в думы;
шагнул —
и в это самое мгновенье
его ноги запнулись одна за другую,
он услышал шипенье искр,
смятенный топот настойчивых слов,
оглянулся,
понял, что волосы его загорелись.
Голова закружилась горячо и сладко.
И — все.