Римма Казакова - Мадонна (сборник)

Но ты из-под тяжёлых век
глядишь, как будто мир – лишь сцена.
Не зазнавайся, человек!
Держись того, что впрямь – бесценно.

Не проклинай свой трудный век,
где мать любила и качала,
не зазнавайся человек,
начни с нуля, начни сначала!

Сам этот древний мир качни,
как лодку, запустив в дорогу.
Начни! Хотя бы так: начни.
Как выпало однажды Богу…

Дела не то чтобы плохи,
но требуют участья…
Друзья мои, а вы глухи,
хотя глухи от счастья.

И наконец-то поняла,
как было вам со мною,
когда и я сама была
за тою же стеною…

По телефону воркотня
мне объясняет явно,
что вы не слышите меня,
хоть не чужая я вам.

И я смиряюсь, я смирюсь,
как будто все, как надо.
И вашим смехом я смеюсь,
успехам вашим рада.

А что же делать мне с моим
не то чтобы несчастьем?
Не сладила я нынче с ним,
пусть проходным, нечастым…

Но я воспряну, соберусь,
я отгорюю горе,
скажу как в книжке:
«Здравствуй, грусть!» —
и грусти дверь открою.

Моя печаль, моя беда,
водоворот – воронка!
Все смоет полая вода,
вся боль – до поворота.

И скоро поредеет мгла,
и, словно луч рассвета,
взойдет: «Печаль моя светла»,
придет: «Пройдет и это…»

Была моложе и куда как строже!
Да затупился яростный кинжал.
Люблю друзей,
но и врагов, похоже,
почти люблю, поскольку мне их жаль.

Друзья, ведь вы мои делили муки…
Враги, спасибо, что мой день не тих…
Так будьте все, живите, грейте руки
на горестях и радостях моих!

Умер тот, кто обидел однажды —
мимоходом, легко, на бегу,
и томило подобие жажды:
отплатить, не остаться в долгу.

Только смерть все акценты сместила.
Не могу я о нем не грустить.
Я жалею его, я простила!
…Надо было при жизни простить.

Этого хотела?
Этим замкнут круг?
Верность телу тела.
Верность губ и рук.

Не добрососедства —
плотью во плоти!
Ну а сердцу – сердца,
верность сердцу сердца?
Нет? Так и плати!

Верность вере в верность —
это ли грешно? —
на неоткровенность —
верить все равно!

Этого хотела
в шатком шалаше?
Верность телу тела…
Ну а делу – дела,
а души – душе?

Вот и покатилось,
и – на слом, на слом!
Вот и поплатилась.
Ну и поделом!

Жизнь – цена и мера.
Велика цена.
Но, коль что умела,
так платить сполна.

И плачу – не трушу.
Как забытый храм,
отворяю душу
душам и ветрам.

И, светло надеясь
в новый день весны
на святую ересь
этой новизны,

милые, земные, —
как судьбу свою, —
чьи-то позывные
сердцем узнаю.

За тех, чей чуждый взгляд ожег
спесиво,
чтоб мой нашел, настиг, как шок, —
спасибо!
За безмятежность душ и глаз,
за силу
всего, что засветилось в нас,
спасибо.
За то, что больше, чем дано, спросила
с небес, прихлынувших в окно,
спасибо.
За тот огонь, что для огня
спасли вы, —
все, не любившие меня, —
спасибо!

Я по прошлому сужу,
что грядущее сокрыто…
А сегодня я сижу
у разбитого корыта.

Кто же, кто его разбил?
Как ни странно, как ни тошно,
тот, кто вроде бы любил
и во всё вникал дотошно.

Это трудно позабыть…
А когда чужими стали,
лучше всех он знал, как бить,
как ломать, он знал в деталях.

И друзья мои внесли
тоже лепту неплохую:
раскрошили, разнесли
и открыто, и втихую.

Растащили закрома…
И как будто подрядилась,
и сама я, и сама
над корытом потрудилась.

Но не век же слёзы лить:
что сломалось – то сломалось.
Без конца себя пилить —
не поможешь и на малость!

Лучше в муках и с трудом,
но упрямо, неустанно
помаленьку строить дом,
где взамен корыта – ванна.

И однажды, нежась в ней,
незлобливо и открыто
вспомнить в буднях новых дней
про разбитое корыто…

Не стараюсь, не спешу.
Быть хочу сама собою.
Может, всё же и решу
как с разбитой быть судьбою.