Римма Казакова - Мадонна (сборник)

Когда я буду в дальнем, том,
где судит только Бог повинного,
откроете – потом, потом! —
на все любовь меня подвигнула.

И если опыт мой ценим,
не вслед, рыданьями напрасными —
при жизни именно к своим
вы будьте бережны и ласковы!

Отчего этот воздух так горек и кисл,
отчего сквозь прикрытые веки
открывается суть, открывается смысл —
для того, чтоб закрыться навеки?

Но шумит надо мной, за спиной пара крыл,
отвергая опоры, перила,
для того, чтобы то, что ты мне приоткрыл,
для себя до конца я открыла.

Я не согласна с нею.
Зачем она ушла?
Она была сложнее,
нежней, чем я, была.
Сама за край предела,
хоть это и грешно,
ушла, не захотела
досматривать кино.
А для меня – не пытка,
что время бьёт и злит,
Я больше любопытна,
чем опыт мне велит.
Нескладно и накладно…
Но я в который раз
прошу судьбу: «Ну, ладно, —
ещё один сеанс!»
И шаг несу упруго
к неясной цели той…
Прости меня, подруга,
под вечною плитой.

У вдов друзей
печальное житье.
От этой доли некуда деваться:
век помнить назначение свое —
писательской женою оставаться.
Она тогда сияла и цвела —
особая порода, племя, раса.
При старом муже девочкой была,
теперь сама стара и седовласа.
Когда их соберется больше двух,
неважно, что мы их героев хаем,
они стихи мужей читают вслух,
их прозу поминают с придыханьем.
Восходят позабытые слова.
Вдова больных и светлых слез не прячет!
И я – вдова,
и я еще жива.
А обо мне хоть кто-нибудь заплачет?

С пестротой своей жанровой
время нас не голубит,
век упрямо не жалует…
А сосед меня любит!

То есть, как и желаемо,
нет добрей и верней.
И ключи я дала ему
от квартиры моей.

А еще продавщица
из отдела молочного
о концерт причаститься
жаждет так озабоченно.

Я ей выдам билетик,
подарю свою книжку
и ничем не унижу
в барахолке столетья.

А еще эти птицы —
на балконном перильце.
Да и небо: до мига —
неоткрытая книга.

В общем, Бог с ним, и с веком,
и со временем тоже.
Ведь себя человеком
ощущаю я все же.

И в карман опустевший
день червонцев нарубит.
И земля еще держит.
И сосед меня любит!

Погода измениться может,
пока же небу мой привет
за то, что и дождём не мочит,
и снегопада тоже нет,

за то, что не смиренный норов
покуда быть собою рад
и – ни заслуженных наград,
ни незаслуженных укоров…

Хоть зла судьба к поэту,
хоть добра,
его душа —
не перекати-поле.
Поэту подобает худоба:
сгорают углеводы в топках боли.

Пылая, душит дымом материк
взволнованных вопросов без ответов…
Я не про тех, кто рифмы мастерит,
я не про стихотворцев —
про поэтов.

А слов, как дров, мир наготовил впрок.
Но за чертой, где на шкале:
«Довольно!» —
ты в прежнем платье,
в маскхалате строк.
Поймут ли,
что тебе и вправду больно!

Слова звучат, но больше, чем слышны.
И все же каковы – гадаю снова —
пропорции, в которых сведены
в необходимый сплав судьба и слово?
Не убедят, втоптавши слово в грязь,
принизив непреложностью событий…
Судьба и слово – связанность, не связь,
и друг от друга силой не отбить их.
И нужно говорить не обо всем,
и тот, влекущий нас в неосторожность
сосуд, в котором жизнь свою несем,
до времени до дна не опорожнить.

Не говори за двоих,
радуясь самонадеянно;
что-то сбылось, что-то сделано,
но обернется ли тем оно,
что в сновиденьях твоих?

И, по себе не судя,
не предрекай, что получится,
а отвечай за себя,
чтоб за обоих не мучиться…

Было – да, видно, ушло.
Кончилась радость пернатая,
жизнью разрублено надвое
это двойное тепло.

Сопротивляется стих,
мечется, не соглашается,
но обреченно решается
не говорить за двоих.

Кто это все разберет?
Горечью счастье приправлено.
Вот говорю за народ —
и полагаю, что правильно.
Вот говорю за людей,
не отстранюсь неприкаянно,
верую непререкаемо:
это – святого святей.
Слово метну, как стрелу,
в точку устами отверстыми.
Может, когда за страну, —
взвешенней все и ответственней?
Может быть, если за всех
за упокой или здравица,
это – сверхвера и сверх —
беспрекословное
равенство!
Как от себя, от своих —
вон куда дерзностно целила! —
от человечества целого…
Но не вещай за двоих.
В долг себе это вменя,
требую в трезвом прозрении,
чтобы и вы за меня
не говорили, посредники.