Римма Казакова - Мадонна (сборник)

Слышишь, и ты не греши! —
ты, с кем в счастливом сражении,
и за двоих не реши:
кто потерпел поражение.

Жизнь, восхитив и пленя,
сердце обманом не выстуди,
не говори за меня,
дай мне самой себя высказать!

…Чуден тот миг был, да лих!
Только ведь с благоговением
вспомнишь, что хоть бы мгновением
сказано все за двоих.

Наше дело – донорство,
сколько ни отдашь,
выплеснуть до донышка
душу – страсть и блажь.

Пусть не удостоится
и хвалы подчас,
иссушает донорство,
истощает нас, —

но воздастся стояще!
Пустоту утрат
наше дело, донорство,
возместит стократ.

Вновь кому-то стонется,
кто-то бьёт в набат…
Наше дело – донорство,
милосердный брат.

Это – не трюкачество,
не игра в слова,
если кровь выкачивать
и – дыша едва.
Жизнь шумит и строится.
Свой у всех удел.
Наше дело – донорство
среди прочих дел.

Зачем искать примету
конца былых дорог?
Вопит на всю планету:
«Дорогу Интернету!
Да будут рэп и рок!..»
Компьютерное иго.
Машинный наворот.
Дискеты, файлы, игры…
Счастливые вериги —
или наоборот?
И всё, что мы умели,
пора забыть, уйти?
И, мол, мели, Емеля,
на сайте, на эмэйле
тори свои пути?
И ад свечой потухшей,
победный через край,
летит, терзая уши,
и веселит, и душит
тот электронный рай…

Я принимаю это
не как беду и крах.
Но всё же в сердце где-то —
чуть слышная примета,
какой-то новый страх.

Смотрю вокруг с придиркой:
как изменился день!
Он занялся притиркой
к себе природы дикой,
замшелых деревень,

понятий старомодных,
мистических берёз,
дремучих душ голодных,
пока ещё свободных…
Мне жаль всего до слёз!

Но на скамейке сада
под оком синевы,
где бодрая осада
деревьев и травы,

там силуэт маячит…
Нет, вроде я не сплю:
читает книгу мальчик.
Читает книгу мальчик!
И я его люблю!..

По праву суда посвященных впервой
нас младшие судят сурово.
Мы вытерпим это, мой друг боевой.
Пусть дразнится юная свора!

Им наши промашки не раз повторять,
как мы стариков повторяли.
Им нечего в жизни еще потерять,
а мы, что могли, потеряли.

И равенство это, что скрыто внутри
раздора святого предмета,
тревожным крылом их весенней зари
касается нашего лета.

Снимает повинность на время пенять
с его маетою и маем…
Пусть этого им до поры не понять,
довольно, что мы понимаем.

Купонов и мы, как они, не стрижем.
Дорога нас не укачала.
Мы в дальнем пути обросли багажом,
но жизнь, как и раньше, – с начала.

Неужели я все написала,
искромсала всю жизнь на куски?
То печаль… То тоска наползала.
Ни печали уже, ни тоски.

Но и радости нет почему-то.
Видно, радость – печали сестра.
Я немного надеюсь на чудо,
а особенно – рано с утра.

Трудно с чувством конца примириться.
Боль уже чуть слышна, но остра.
Я за жизнь буду биться, молиться!
И особенно – рано с утра…

Мы рождены родною речью.
Она других не безупречней,
а лишь роднее и ясней.
И суть земную человечью
мы постигаем в ней и с ней.
В раю, в чистилище, в застенке —
до гроба, до расстрельной стенки
родная речь всегда жива!
И все души твоей оттенки —
её словечки и слова.
Когда пред ней себя склоняю
и слёзы чистые роняю,
от этой красоты пьяна,
ликую, зная: речь родная,
хмельная, нами рождена!
Лепили, строили, строгали,
всем напряженьем окликали
и нарекали всем трудом.
В ней – наше ныне, наши дали,
она – отечество и дом.

И вот живем на белом свете
мы, как родители и дети,
и неизменно день за днем,
за каждый вздох и слог в ответе,
мы с ней друг друга создаём.

Какая сладкая работа!
Как у врача, как у пилота,
как взмах крыла, как тяжесть с плеч!
От лап житейского болота
спасает нас родная речь.

С ней, будто к брату, я кидаюсь —
будь он зулус или китаец —
к любому, кто, подобно мне,
владеет таинством из таинств
в своей единственной стране.