Римма Казакова - Мадонна (сборник)

как детское святое горе, —
тот, ни тогда и ни потом
на Савкиной пушистой Горке
его не выстроенный дом…

Есть национальные святыни, —
к ним любовь щемящая не стынет.
Скажешь: Пушкин…
Выдохнешь: Есенин.
Блок…
Души спасенье.
Потрясенье.

Проясненье пятен светлых, темных
на полотнах жизни многотомных.
Поясненье: всем, что жизнь и значит,
до рожденья ты рожден и начат.

В этом мире есть за что сражаться
со времен минувших и доныне,
есть за что душе живой держаться…
Есть национальные святыни!

Есть чему восторженно дивиться,
с добрыми соседями делиться,
зная, что живешь ты не в пустыне…
Есть национальные святыни!

Сойди с холма и затеряйся разом
в траве, коль мал, и в чаще, коль велик.
Сойди с холма! – велят душа и разум
и сердце опустевшее велит.

Наполнит вдох цветенье диких вишен,
прильнет к ногам грибная полутьма…
Ты зря решил, что вознесен, возвышен
лишь тем, что озираешь даль с холма.

Сойди с холма – и станет небо шире,
и будет жизнь такой, – сойти с ума!
И ты поймешь, как много мира в мире.
Он звал тебя давно сойти с холма.

А этот холм, что пред тобой маячит,
где был как будто к звездам ближе ты,
он ровным счетом ничего не значит
для жизни в измеренье высоты.

Он – не вершина, он – лишь холм, не боле,
но будешь с ним в соседстве неплохом,
коль обретешь свой лес и дол, и поле,
и даже по-иному – этот холм.
И все, как надо, в сердце соберется,
и все тебе подскажет жизнь сама.
Пусть на холме останется березка —
твой постовой… А ты – сойди с холма.

Туманен и росен,
осенний рождается день.
Печалит не осень —
уход несравненных людей.

Не то, чтоб дружили,
не близкие и не родня,
но – были, но – жили,
и тем утешали меня.

На них – не молиться —
летать под защитным крылом!
И как примириться,
что это блаженство – в былом?

Вседневное горе,
всежизненная беда,
сиротская доля —
без этих людей навсегда.

И даже в природе,
что нам заменяет творца,
от этого вроде —
намек на возможность конца.
Встревоженно желтое,
впечатано солнце в зрачок.
Какое тяжелое
сердечко мое с кулачок.

И люди, и символы
и дня моего, и веков —
Твардовский и Симонов,
Луконин, Орлов, Смеляков…

Как пусто и скорбно
без вас на планете родной.
И все же, подобно
поэту эпохи иной,
как выход счастливый
из боли, которой больна, —
не то, что ушли вы,
что – были, я помнить должна.

…Иду от печки,
от уздечки,
которой лошадь вряд ли рада.

Иду от слова,
от засова,
который отодвинуть надо.

Открыть для воли,
отворить,
запрячь слова и рассупонить,
и тут же про задачу вспомнить,
про смысл и цель:
заговорить!

Ах, если б всё так просто было,
как молоток,
скребок
и мыло:
стирай,
скреби
и отбивай!

И вот, отмыты и отбиты,
лежат слова на поле битвы.
Чужие.
Без опорных свай.

А я молчу, как и молчала,
и начинаю от начала:
иду от сердца и ума.

Не от уздечки,
не от печки —
от речи, от истоков речки,
а речка – это я сама…

Назначенье – художник.
Среди прочих его укажите,
средь ученых, дотошных:
утешитель, шаман, небожитель.

Ничего не разрушив,
не нарушив, не злясь, не бастуя,
только делает души
аккуратно, как делают стулья.

Как хлебы выпекают,
как, забыв о нажимах, наживах,
за порог выбегают
в луч рассвета, под нежность снежинок.

Нам, художникам, просто.
Где сломает мозги кто угодно,
нам неймется, поется
и в пространстве, и в клетке
свободно.

На спасительный дождик
откликается сущее наше.
И шагает художник,
воротник, как подросток, поднявши.
Не дрожит и не тужит,
никому не грозит, не карает,
запускает по лужам
свой бессмертный бумажный кораблик.

Простите все, кого люблю,
с кем я бывала невнимательна, —
свои! – то ласково, то матерно,
то – до небес, а то – к нулю.