Римма Казакова - Мадонна (сборник)

Почтительнее дочери родной,
здороваюсь, как робкий отрок, стоя.
Как дорог мне ваш нрав, вполне земной,
и ваши несравненные застолья!

В морщинах, погрузневшие уже —
особой красотою хороши вы…
Есть на кого равнение душе
с отрадою держать, пока вы живы.

Так проживу все, что – один лишь раз,
как зернышко с живучей вашей нивы.
Пусть кто-нибудь когда-нибудь и нас
вознаградит таким: «Пока вы живы…»!

Над миром птицы разливаются
на голых ветках, на весу.
Поют, ну прямо разрываются!
Они предчувствуют весну.

Гляжу на птиц непонимающе.
Их голоса звучат, как зов,
из почвы травы вынимающий,
с весны снимающий засов.

Как будто ими дерн питается,
и плес, и каждый лист в лесах…
Но есть еще побольше таинство,
таящееся в голосах.

Вот эта крохотная горлинка,
что так ничтожна, так сера, —
ее серебряное горлышко
куда огромней, чем сама!

Я палкою по ветке стукаю.
Она летит, смешна, мала,
и не волшебною свистулькою,
а так, букашкой в два крыла.

Но, словно бы томима голодом,
все безысходней, все сильней
она томится дерзким голосом,
ему темно и тесно в ней.

И так, как после вдоха выдохнуть
наполненная грудь должна,
стремится птица голос вытолкнуть,
который больше, чем она…

В том, что обычно необычное,
я убедить себя спешу.
И не ревниво, не обидчиво
за серой горлинкой слежу.

Потом на улицу сугробную,
вполне надеясь на успех,
я выхожу и голос пробую.
Но слаб он, как осевший снег!

И сразу всё вокруг шатается,
приобретая прежний вид.
И снова птичий голос таинство
необъяснимое таит.
Ах, птицы! Как ребенок голенький
начну от печки, от азов.
Я верю не себе, а горлинкам
с их лазерами голосов.

Ведь, счастливы или обижены,
среди затиший и шумих
мы чем-то все же в жизни движимы,
что много больше нас самих.

Женщина картошку продает.
Скромная, нехитрая забота.
Что мелка картошка, злится кто-то.
Говорит: – Что делать? Недород…

Рукавицы грязные на ней,
фартук ржой и сыростью изгложен,
а лицо от этого моложе,
и глаза красивей и синей.

Глянула спокойно и светло,
проследила – тоже вроде малость, —
чтобы гниль какая не попалась
и в мои каких-то три кило…

В овощном отделе день-деньской
женщина картошкою торгует.
Кто-то мандарины атакует,
финики… А здесь – весь род людской!

С ней бывает грубоват народ.
Может быть, была б она счастливей
при лимонах и при черносливе…
Но она картошку продает.

С благородной тяжестью своей
выхожу в морозный день погожий.
Улыбаюсь: чем-то мы похожи,
хоть об этом неизвестно ей.

Не изыск – и вы, мои дела.
Кто-то скажет: пахнет ширпотребом…
Я скажу: картошкою и хлебом
жизнь всегда незыблема была.

И уж если человек не слеп,
то, что он берет с моей ладошки,
это – наподобие картошки,
это просто, как обычный хлеб.

Музыка работы, скрип весов…
Музыка движений односложных,
осторожных, нужных, неоплошных,
музыка дыханий, голосов…

И во мне безудержно поет
музыка – такая же по сути!
Кто – осудит, ну а кто – рассудит:
женщина картошку продает.

Не важно, что Гомер был слеп.
А может, так и проще…
Когда стихи уже – как хлеб,
они вкусней на ощупь.

Когда строка в руке – как вещь,
а не туманный символ…
Гомер был слеп, и был он весь —
в словах произносимых.

В них все деянию равно.
В них нет игры и фальши.
В них то, что – там, давным-давно,
и то, что будет дальше.

Слепцу орали: – Замолчи! —
Но, не тупясь, не старясь,
стихи ломались, как мечи,
и все-таки остались.

Они пришли издалека,
шагнув из утра в утро,
позелененные слегка,
как бронзовая утварь.

Они – страннейшая из мер,
что в мир несем собою…
Гомер был слеп, и он умел
любить слепой любовью.

И мир, который он любил
чутьем неистребимым,
не черным был, не белым был,
а просто был любимым.