Ринат Валиуллин: Варварство

Я был зачат безумием полов,
и даже пыль,
каким количеством не знала слов
и нежных сил,
во мне прелюдий этих сумрак
лексикон
не выветрился суммой
рта с умом.
Что про родителей, они опять
стена,
её вопросом не сломать,
их тьма.
Как будто выставили, бросили
за дверь,
жилища где порог запачкан осенью
теперь.

Я вечер тёплый звал на встречу
вместо сук.
За моногамность, безупречный
слух.
С ним говорить, что про себя
молчать,
под листьев, вспомнивших иврит,
ворча.
Таких, как осень, много было
здесь.
Я больше не любил унылость,
лес.

Архитектура ветра,
девушка, ты так серьёзна.
Готов ли я к таким отношениям,
мне же только оттаять с мороза,
вдохновение приходит от женщин.

Прекрасные в пыли,
лишённые языка и слов.
Где глухота, там все правы,
не влезть
в снега бесчувственных белков.

Листаю лица, сколько их навстречу,
каждое персона и не меньше.
Поэт вынянчивает стих,
который вырвала страницей женщина.

Великие в пыли,
те, что насиловали рифму вместе с прозой,
в их похоти другие (ваши) незнакомки отцвели,
вкусы поддались коррозии.

Боже мой, что за манеры,
пить с утра коньяк в стратосфере.

Убирайтесь с моего участка,
идите в ад,
там барменом дьявол,
у него есть прекрасный яд.
Сейчас позвоню, вы же не против
бухнуть на халяву.

Это не далеко,
пройдёте квартал инквизиции
до улицы гильотины,
или две станции метро с пересадкой
на площади «Устал как скотина».

Езжайте, не выводите меня из себя… Совсем
безбожники.
Оставьте хоть немного меня (бога) в вашей душе.
Поймите, Бог тоже человек —
сегодня переговоры сложные,
идите к дьяволу,
я к человечеству опаздываю уже.

Ешьте, ноги, клетчатку тротуаров,
в ней много витамина Я,
которого так не хватает.
От этого на мне облицовка траура,
будто всю ночь бухая
провёл, я строение 9
по улице неуверенности,
корпус мой на квартиры делит,
людей на закономерности.
Вышел в город,
а здесь ни покойника.
ни дохленького приветствия.
Холодный ветер устроился дворником,
с порывами, но без сердца.

В тарелке супа плавает осенний лист,
исписана вечерним небом лужа,
посуду разбивают изредка рассеянные ноги,
доламывает фугу пианист —
ветер —
партитуру вывернув наружу,
смолкает, понимая, что финал не интересен
и не нужен.

За собой подтягивает мужа тихая коляска,
в ней будущего плач и смех,
шлейф скуки и любви за ними,
аж расчувствовалось небо плаксой,
«фи» мира, выраженное зонтами, прокололо верх.

Удивляюсь твоей способности
так быстро зализывать раны.
День не умрёт от скромности,
и ты, растерзанная драмой,
поднимаешься и идёшь в него,
в глазах насыпано столько
потухших весенних снегов,
что в вопросах нет прока и толка.
Сколько должно быть тепла в маленьком
организме,
чтобы согреть того, кто тебя недавно унизил,
чтобы спасти себя
от нашествия самоубийства —
оно всегда бродит где-то на задворках,
жалость вызывая, как осень,
выплюнувшая листья,
лицо ли грустит, подкорка.
Переживания челюстями шинкует в сплошную
горечь,
выставляя, как споткнулось очередное
«люблю» о наречие «очень».
Мигалка скорой помощи в синих зрачках,
я сама – сквозь самостоятельности гарь,
как время, всё выдержишь,
несомненно, справишься,
ненависти депрессивный удар.

Вымажу голову вечером улицей,
глаз опущу в колодец двора.
Сверху наездником благо опустится.
Поздно. Июнь. Жара.

Водкой души в руке стынет женщина,
пьёт из глазниц стихи.
То не мешало любить её меньше,
звёзды опять велики.
Трупом проспект загорает под ними,
не замечая людей,
что от себя в темноту уходили.
Поздно. В июнь. В купель.

Губы уже не могли целоваться,
полуоткрытый рот,
ночь-негритянка скинула платье,
утром она уйдёт.

Ласками недоласканную,
поцелуями недоцелованную,
мне бы тебя опасную,
мне бы тебя буйную,