Ринат Валиуллин - Варварство

Ирония. Невысказанность. Боль.
Тянуло внутрь задумчиво дыхание,
и никотина лёгкий алкоголь
ненастьем затянул сознание.

Курилка… Медитация… Сутулясь
и принимая позу дыма,
в себя щеками очарованную глупость
в театре холода туманного игриво,
кому досталась роль, кому окурки,
зажаты в пальцах те и эти.
Хлопками падал смех,
как зацелованные в урну
в агонии останки сигареты.

Я не пишу, строчит язык,
упругой мякотью костлявость обнажая жизни.
Его хребет сломал утробный тонзиллит
и кашель, суть вскрывающий капризно.

Не могут руки без работы на столе,
хотя горизонталь должна вести к покою.
Шишкастый пульт переключая в голове,
я не пишу, всего лишь буквы строю.

Снимая с логики одежду до абсурда,
в чём никогда вам лично не признаться,
сухой язык сухие зажимают пальцы,
и оттого литература скудна.

Плетётся караваном образ жизни,
где поведение – горбатый почерк.
С экрана душу автора не видно,
она без совести средь недостатков прочих.

Так жадно о любви, что слёзы гаснут,
оружие неповторимых глаз,
когда читать становится опасно,
когда письмо касается и вас.

Похорони, чтоб не смердела,
любовь, зарой и не скорби.
Бесчеловечная всецело
по-человечески кричит.
Я знаю этот крик до скрипа
сухой воды остатка слёз.
Как ты могла так слепо влипнуть,
не пожалев на это слов?
Как ты могла – он не услышал,
свернул спектакль, грим густой
смыл, так почувствовала лишней
себя и мир весь остальной.
Советы вновь неблагодарны
за чашкой кофе или без
подруг, и близких, и вульгарных,
что лезут куда бог не влез.
Достань закат и полюбуйся,
что мёртвое в башке носить.
Потеря сна, потеря вкуса,
всё это временно, как стих.

Мне постепенно надоело говорить.
Словесным измученный похмельем,
с молчанием заключил пари.
Как много в молчаливом вдохновения,
когда так искренни глаза твои.

Я наслаждался тем, что не сказал,
не выплюнул последним поцелуем,
как искренни твои глаза,
на истину смотрящие простую
под лунную дорожку в волосах.

Я стал послушен тишине и пустоте,
сиюминутно вяжущей уста
в ночи, набросившей на нас шинель,
как звёзды-пуговицы, искренни глаза
и губы, развернувшись в карамель.

Луна палила голубым теплом,
темнее ночь запёкшейся крови.
Молчание немедленным послом
приобретало недосказанного вид,
когда так искренни глаза твои.

Точно так же, как спелое солнце
прикоснулось щекою к морю,
он к тебе прикипел балконцем.
– Подожди, я только зашторю.
Закрывая взгляд бога на вещи
и на те, что уже разбросали,
обнимались бесстыдно плечи.
– Залюби меня вусмерть, vale? [1]
Воздух ныл, в нём не было мысли,
здесь покою не переспится.
Ножки койки полы прогрызли.
– Ты меня окрылил – я птица.

Я вам в уши вдую,
чем вы сами боитесь отравиться,
правду, откусите её простую,
исказите гримасой не личики,
но уже и не рыльца.

Опоносившись смехом предсмертным,
осталось всего ничего,
откажитесь хоть раз от десерта,
оправдав что-то горькое, но своё.

Посмотрев на себя, а не в зеркало,
почистив не зубы, а мысли,
разве вы не замечаете, как померкли
и жизнь превратили в убийство,

как облысели фантазии
на фоне великолепия,
замазывая, замазывая
морщинки своим бесцветием.

Не кабель оголённый, скорее кобель,
развёрнутый шкурой души лирической,
пусть строки тащатся, как любовь в постель.
Выключу свет, читайте, ей светлее
без электричества.
Недосягаемые словом,
не я, рассказывать будете вы,
с разумом мобильным, даже спутниковым
к любви, как к инфекции, не готовые.
Не верите в любви моей силу и способ.
Докажу, пёс с вами.
Я же мужчина, а не философ.
Пусть говорят губы, я буду целовать дёснами.

Вы хотите сыграть со мной в любовники,
не боитесь увлечься,
умереть безвременно от инфекции сердечной,
стоит ли ускорять пульс ровненький?

Вы же комфорта во мне ищете,
по зубам ли страстей сухожилие?
Не смогу на постели лечь красивой вышивкой,
у ноги собакой покладистой, лживой.