Альфред Теннисон - Поэтический мир прерафаэлитов

Да будет обращен мой стих
Ко всем мужам, сподвигнув их
Везде, в любые времена, —
— Beata mea Domina! —

Служить ей преданно: она
Столь многих совершенств полна,
Что я, взглянув, лишаюсь сна.
Beata mea Domina!

Upon an eve I sat me down and wept,
Because the world to me seemed nowise good;
Still autumn was it, and the meadows slept,
The misty hills dreamed, and the silent wood
Seemed listening to the sorrow of my mood:
I knew not if the earth with me did grieve,
Or if it mocked my grief that bitter eve.

Then ’twixt my tears a maiden did I see,
Who drew anigh me on the leaf-strewn grass,
Then stood and gazed upon me pitifully
With grief-worn eyes, until my woe did pass
From me to her, and tearless now I was,
And she mid tears was asking me of one
She long had sought unaided and alone.

I knew not of him, and she turned away
Into the dark wood, and my own great pain
Still held me there, till dark had slain the day,
And perished at the grey dawn’s hand again;
Then from the wood a voice cried: ‘Ah, in vain,
In vain I seek thee, O thou bitter-sweet!
In what lone land are set thy longed-for feet?’

Then I looked up, and lo, a man there came
From midst the trees, and stood regarding me
Until my tears were dried for very shame;
Then he cried out: ‘O mourner, where is she
Whom I have sought o’er every land and sea?
I love her and she loveth me, and still
We meet no more than green hill meeteth hill.’

With that he passed on sadly, and I knew
That these had met and missed in the dark night,
Blinded by blindness of the world untrue,
That hideth love and maketh wrong of right.
Then midst my pity for their lost delight,
Yet more with barren longing I grew weak,
Yet more I mourned that I had none to seek.

Я плакал вечером от тяжких мук:
Несовершенным мир казался мне.
Стояла осень, и поля вокруг
Внимали мне в туманной тишине,
И с ними лес с холмами в полусне,
И, может быть — как знать наверняка? —
Смешила их слегка моя тоска.

Я девушку увидел пред собой,
Что шла по шелестящему жнивью;
Она смотрела с жалостью такой,
Что взор ее впитал всю скорбь мою,
И вот я горьких слез уже не лью.
Она же стала спрашивать о том,
Кого искала тщетно день за днем.

Не знал я, как помочь, и снова прочь
Ушла она, и скорбь моя ко мне
Вернулась. Вот уж день сменила ночь,
Вот возвестил рассвет о новом дне;
Вдруг слышу голос: «Где, в какой стране
Любовь моя и боль моей души?
О, где ты? Отозваться поспеши!»

То — юноша. Отчаяньем горят
Его глаза, взирая на меня.
Я плакать перестал, стыдом объят,
А он сказал: «Скорбящий! Знай, что я
Люблю, любим, но милая моя
Исчезла; я ищу и здесь, и там,
Но не сойтись нам, словно двум холмам».

Он повернулся и ушел во тьму,
А я остался. Я не мог не знать:
Во тьме слепой вновь суждено ему
Найти, и не признать, и потерять.
Какая мука! Им — блуждать, страдать,
Бесплодно ждать; а на моем пути —
Нет никого, и не за кем идти.

Forget six counties overhung with smoke,
Forget the snorting steam and piston stroke,
Forget the spreading of the hideous town;
Think rather of the pack-horse on the down,
And dream of London, small and white and clean,
The clear Thames bordered by its gardens green;
Think, that below bridge the green lapping waves
Smite some few keels that bear Levantine staves,
Cut from the yew wood on the burnt-up hill,
And pointed jars that Greek hands toiled to fill,
And treasured scanty spice from some far sea,
Florence gold cloth, and Ypres napery,
And cloth of Bruges, and hogsheads of Guienne;
While nigh the thronged wharf Geoffrey Chaucer’s pen
Moves over bills of lading — mid such times
Shall dwell the hollow puppets of my rhymes.

Забудь шесть округов, забудь их смрад и чад,
Забудь, как поршни в лад размеренно стучат,
Как расползается наш город-монстр во тьму,
А вспомни: здесь брела лошадка по холму,
Наш Лондон был и бел, и мал, и мил, и нов,
А Темзы берега все в зелени садов.
По зелени волны ввозили корабли
Груз тисовых стволов с холмов Святой Земли;
Минуя мост, вплывал, Востоком осиян,
Привезший пряности корабль из дальних стран;
Шли амфоры, что грек мог приподнять едва,
Флоренции шитье, голландцев кружева,
Из Брюгге ткани шли, из Франции вино
И в пестром хаосе бурлила пристань, но
Сам Чосер вел счета. В те дальние года
Ведет вас строк моих неловких череда <���…>

I know a little garden-close,
Set thick with lily and red rose,
Where I would wander if I might
From dewy morn to dewy night,
And have one with me wandering.

And though within it no birds sing,
And though no pillared house is there,
And though the apple-boughs are bare
Of fruit and blossom, would to God
Her feet upon the green grass trod,
And I beheld them as before.

There comes a murmur from the shore,
And in the close two fair streams are,
Drawn from the purple hills afar,
Drawn down unto the restless sea:
Dark hills whose heath-bloom feeds no bee,
Dark shore no ship has ever seen,
Tormented by the billows green
Whose murmur comes unceasingly
Unto the place for which I cry.

For which I cry both day and night,
For which I let slip all delight,
Whereby I grow both deaf and blind,
Careless to win, unskilled to find,
And quick to lose what all men seek.