Бахыт Кенжеев - Крепостной остывающих мест

Доцент бежал быстрее ланей,

быстрей, чем кролик от орла,

стремясь к потешной сумме знаний,

чтоб жизнь согласная текла.

Он подходил к проблемам строго,

любил районного врача

и мучил павловского дога,

ночами формулы уча.

Я тоже раньше был учёный,

природе причинял урон,

и плакал кролик обречённый,

мне подставляя свой нейрон,

и зрел на мир, где нет удачи,

покрытый смертной пеленой,

а я в мозги его крольчачьи

ланцет засовывал стальной.

Вещает мне Господь-учитель:

пусть не страдалец, не мудрец,

но будь не просто сочинитель,

а друг растерзанных сердец.

Как жалко зайца! Он ведь тоже

бывал влюблён, и водку пил,

и куртку натуральной кожи

с вчерашней премии купил

Цветков! Мой добрый иностранец!

Ты мыслью крепок, сердцем чист.

Давно ты стал вегетарьянец

и знаменитый атеист.

Ужели смерть не крест, а нолик?

О чём душа моя дрожит?

Неужто зря злосчастный кролик

в могилке глинистой лежит?

«Что, товарищ, ты невесел?

Что почесываешь плешь,

не поёшь вороньих песен,

свежей падали не ешь?»

И ответствует товарищ,

Темным ужасом зовóм:

«Я спален огнем пожарищ,

будто в танке боевом.

Я играл крылом-предплечьем,

пас орлиные стада,

сладким глазом человечьим

угощался иногда,

ведал все, что было скрыто

под тулупами овец,

а теперь я раб артрита,

робких бабочек ловец».

«Ты, товарищ, пессимистом

стал, забывши стыд и честь.

Ведь под солнцем золотистым

всякой твари место есть!»

«Гаснет газ вселенской кухни,

через считанных минут

солнце желтое потухнет,

дыры черные взойдут.

Мы – пирующие птицы,

но в печальный этот час

что-то струнное случится,

недоступное для нас.»

Если хлеб твой насущный чёрств,

солона вода и глуха бумага,

вспомни, сын, что дорога в тысячу вёрст

начинается с одного шага,

и твердит эту истину доживающий до седин,

пока его бедная кошка, издыхая, кричит своё «мяу-мяу»,

напоминая, что ту же пословицу обожал один

толстозадый браток – уважаемый председатель Мао.

Кто же спорит: по большей части из общих мест

состоит. Да, курсируем между адом и раем,

погребаем близких, штудируем роспись звёзд,

а потом и сами – без завещания – помираем.

И подползаем к Господу перепуганные, налегке,

чуждые как стяжательству, так и любви, и военной глории.

Если хлеб твой насущный черств, размочи его в молоке

и добавь в котлету. Зачем пропадать калории.

Вот дорога в тысячу ли, вот и Дао, которого нет,

вот нефритовое предсердье – так что же тебе ответил

козлобородый мудрец? Не юродствуй, сынок, не мудри, мой свет:

покупая китайскую вещь, бросаешь деньги на ветер.

«Царствуй, кто тебе мешает?»

«Говорят, на склоне дней

тело нищее ветшает,

жизнь становится трудней,

лысым волком в чаще бродит,

воет, щурится на свет,

а потом и вовсе сходит

на космическое нет.»

«Помнишь, песню пел такую —

про кошмар небытия —

бард, нелестно критикуя

человеческое «я»?

Жизнь – вздыхал он – миг единый,

так, минута или две,

и сравнил ее со льдиной,

проплывавшей по Неве.»

«Я не пробовал – не знаю.

Мопассан, конечно, Ги,

но моя судьба иная,

и другие пироги.»

«Хорошо припасть на лоно

музы.» «Пепел ли, зола —

мне вообще идея склона

совершенно не мила.»

Слушай: в небытии одинаковом,

то сжимаясь, то щерясь навзрыд,

дура-юность, что ласковый вакуум

в стеклодувном шедевре горит —

только делится счастьем с которыми

голосят без царя в голове,

с дребезжащими таксомоторами,

что шуршат по январской Москве, —