Бахыт Кенжеев - Крепостной остывающих мест

Один гражданин прям, а другой горбат,

один почти Магомет, а другой юрод,

но по тому и другому равно скорбят,

когда он камнем уходит во глубь океанских вод,

и снова, бросая нехитрые взгляды вниз,

где ладит охотник перья к концу стрелы,

трёхклинным отрядом утки летят в Белиз —

их хрупкие кости легки, а глаза круглы.

Один не спешит, а другому и звезды – блиц —

турнир в сорок девять досок, сигарный чад,

но зависти нет к двуногим у серых птиц,

которые в небе, чтоб силы сберечь, молчат.

Когда бы отпала нужда выходить на связь,

как вольно бы жил разведчик в чужой стране!

И я помолчу, проигрывая, смеясь

над той бесконечной, что больше не снится мне.

Заснул барсук, вздыхает кочет,

во глубине воздушных руд

среди мерцанья белых точек

планеты синие плывут.

А на земле, на плоском блюде,

под волчий вой и кошкин мяв

спят одноразовые люди,

тюфяк соломенный примяв.

Один не дремлет стенька разин,

не пьющий спирта из горла,

поскольку свет шарообразен

и вся вселенная кругла.

Тончайший ум, отменный практик,

к дворянам он жестокосерд,

но в отношении галактик

неукоснительный эксперт.

Движимый нравственным законом

сквозь жизнь уверенно течёт,

в небесное вплывая лоно,

как некий древний звездочёт,

и шлёт ему святой георгий

привет со страшной высоты,

и замирает он в восторге:

аз есмь – конечно есть и ты!

Храпят бойцы, от ран страдая,

луна кровавая встаёт.

Цветёт рябина молодая

по берегам стерляжьих вод.

А мы, тоскуя от невроза,

не любим ратного труда

и благодарственные слёзы

лить разучились навсегда.

…как чернеет на воздухе городском

серебро невысокой пробы

и алеет грубый кумач на недорогих гробах —

так настенное зеркало с трещиной

слишком громоздко, чтобы

уместиться в помойный бак.

Говорят, отражения – от рождения – где-то копятся,

перепутаны правое с левым и с низом верх.

Зря ли жизнь, несравненная тварь, семенит, торопится,

задыхаясь – поспеть на прощальный свой фейерверк

(или просто салют, по-нашему). Только в речную воду

не заглядывай – утечёт, ни почина нет у неё, ни конца.

Хочешь выбросить зеркало —

надо его разбить молотком, с исподу,

чтоб ненароком не увидеть собственного лица.

Витязь, витязь, что же ты напрасно

замер на скрещении дорог?

Сахар, соль, подсолнечное масло,

плавленый сырок.

Фляжка с вмятиной, щербатый носик

чайника, о Ленине рассказ.

Град, где содержимое авосек

выставлено напоказ.

Город алый, где даётся даром

ткань – х/б, б/у – стиха,

и летят, и тлеют по бульварам

рыжих листьев вороха,

и восходят ввысь, клубами дыма

охватив Стромынку и Арбат…

Ну конечно, неисповедимы.

Кто же спорит, брат.

«А вы, в треволненьях грядущего дня,

возьмётесь ли вы умереть за меня?»

Он щёлкнул по чаше – запело стекло.

Неслышно кровавое солнце плыло.

И ласточка в небе пылала, легка,

но Симон смолчал, и смутился Лука.

Один Иегуда (не брат, а другой)

сказал, что пойдёт ради вести благой

на крест. Снятся мёртвому сны о живом,

шепнул – и утёрся льняным рукавом.

И если хамсин, словно выцветший дым,

к утру обволакивал Иерусалим, —

печёную рыбу, пустые рабы,

мы ели, и грубые ели хлебы,

чуть слышно читали четвёртый псалом,

вступая в заброшенный храм сквозь пролом, —

молились солдаты мечу и копью,

мурлыкали ветхую песню свою,

доспехами тусклыми страшно звеня…

Возьмётесь ли вы умереть за меня?

Продрогла земля, но теплы небеса,

тугие, огромные, как паруса,

и плотный их холст так прозрачен, смотри, —

как мыльный пузырь с кораблями внутри,