Бахыт Кенжеев - Крепостной остывающих мест

Она была собой нехороша:

сухое, миловидное лицо

коль присмотреться, отражало след

душевной хвори. Были и другие

симптомы: лень, неряшливость, враждебность

во время приступов. С ней было страшновато.

«Никто меня не любит, – утирая

слезу несвежим носовым платком,

твердила, – всё следят, хотят похитить,

поработить.» Но это, повторюсь,

не всякий день. Бывали и недели

сплошного просветления. Она

была филолог, знала толк в Бодлере

и Кузмине, печаталась, умела

щекой прижаться так, что становилось

легко и безотрадно. С белой розой

я ожидал ее в дверях больницы,

при выписке. В асфальтовое небо

она смотрела оглушенным взглядом,

и волосы безумной отливали

то черным жемчугом, то сталью вороненой,

когда она причесывалась, то есть

нечасто. Вдруг – солидное наследство.

от неизвестной бабки в Петергофе,

из недобитых, видимо. Леченье

в Детройте. Визу, как ни странно, дали.

Стоял февраль, когда я вдруг столкнулся

с ней в ресторане Пушкинъ. Меценат,

что пригласил меня на ужин, усмехнувшись,

не возражал. Я запросто подсел

за столик, и воскликнул: «Здравствуй, ангел!»

Тамарин спутник, лет на семь моложе

моей знакомой, поглядел не слишком

приязненно, но все-таки налил

мне стопку водки. «Серый гусь, – сказала

она. – Сто сорок долларов бутылка,

но качество! Умеют же, когда

хотят!» Я пригляделся. Легкий грим.

Горбинка на носу исчезла. Стрижка

короткая проста, но явно не из

соседней парикмахерской. «Терпи! —

сказал ее товарищ, – упадут,

куда им деться. Точно, упадут!»

«Давай за это выпьем,» – засмеялась

она. Мы дружно выпили. Тамара

представила меня. Мы помолчали. «Ладно, —

сказал я бодро, – мне пора в свою

компанию.» «ОК. Все пишешь?» «Да,

а ты?». «Нет, что ты. Ну, прощай.». «Прощай.»

Человек не хочет стать стариком,

что бы там ни решил небесный обком

или крылатый путин под конец затяжных оваций.

Хотя умирать, в конечном итоге, никто не прочь,

то есть босым и простоволосым вступать во всеобщую ночь,

которая ожидает всякого, как уверял Гораций.

Так писатель Шишкин, что никогда в карман

не полезет за словом, назвал свой ранний роман —

действие происходит в Твери, герой бы отдал полцарства

за очищение совести. Провинциальный быт.

Золотой девятнадцатый. Император ещё не убит.

Генеральша Н. брезгливо разглядывает швейцарца.

Но и житель Женевы не хочет стариться, помещать

(если кто-то неведомый на приказе изобразил печать)

своё белое тело в прижизненный ветхий гроб, что в карцер.

Смерть приходит внезапно. Черна её нагота.

Перочинный нож, гвардия Папы, таинственные счета.

Что ещё нам известно о нём, швейцарце?

«Небесные окна потухли». —

«Ты что? Неужели беда,

и дальние звёзды, как угли,

погасли, причём навсегда?» —

«Вот именно – в области света

сложился большой дефицит,

и даже случайной планеты

нигде в небесах не висит.

Материя стала протеем,

объявлен бессрочный антракт». —

«Но как мы с тобою сумеем

узнать этот горестный факт?» —

«Никак! Постепенно остудят

глубины земного ядра,

и жизнь у любого отсудят,

включая лису и бобра.

Лишь ангел, угрюмый неряха,

очки позабыв впопыхах,

пройдёт по окраине страха

с мечом в невесомых руках».

«A собраться вдруг,

да накрыть на стол…»

Голосит застолье, встаёт поэт,

открывает рот (кто его просил?).

Человек сгорел – бил тревогу Фет,

но Марию Лазич не воскресил.

Человек горит, испуская дым,

пахнет жжёным мясом, кричит, рычит.

И январским воздухом молодым

не утешившись, плачет или молчит.

Ложь, гитарный наигрыш, дорогой.

Непременно выживем, вот те крест.

Пусть других в геенне жуёт огонь

и безглазый червь в мокрой глине ест.