Бахыт Кенжеев - Крепостной остывающих мест

Что есть вина, ma belle?

Врождённый грех? Проступок?

Рождественская ель?

Игрушка? Хлипок, хрупок,

вступает буквоед

в уют невыносимый,

над коим царствует

хронограф некрасивый.

Обряд застолья прост:

лук репчатый с селёдкой

норвежскою, груз звёзд

над охлаждённой водкой,

для юных нимф – портвейн,

сыр угличский, томаты

болгарские. Из вен

не льётся ничего, и мы не виноваты.

О, главная вина —

лишай на нежной коже —

достаточно ясна.

Мы отступаем тоже,

отстреливаясь, но

сквозь слёзы понимая:

кончается кино,

и музыка немая

останется немой,

и не твоей, не стоит

страшиться, милый мой.

Базальтовый астероид,

обломок прежних тризн, —

и тот, объятый страхом,

забыл про слово «жизн»

с погибшим мягким знаком.

Да! Мы забыли про

соседку, тётю Клару,

что каждый день в метро

катается, гитару

на гвоздике храня.

Одолжим и настроим.

До-ре-ми-фа-соль-ля.

Певец, не будь героем,

взгрустнём, споём давай

(бесхитростно и чинно) —

есть песня про трамвай

и песня про лучину,

есть песня о бойце,

парнишке из фабричных,

и множество иных,

печальных и приличных.

В сонной глине – казённая сила,

в горле моря – безрогий агат,

но отец, наставляющий сына,

только опытом хищным богат.

Обучился снимать лихорадку?

Ведать меру любви и стыду?

Хорошо – шаровидно и сладко,

словно яблоку в райском саду.

Пожилые живут по науке,

апельсиновой водки не пьют

и бесплатно в хорошие руки

лупоглазых щенков отдают.

Да и ты, несомненно, привыкнешь.

Покаянной зимы не вернёшь,

смерть безликую робко окликнешь,

липкий снег на губах облизнёшь.

Это – мудрость, она же чревата

частным счастием, помощью от

неулыбчивого гомеопата,

от его водянистых щедрот.

И, под скрип оплывающих ставен

опускаясь в бездетную тьму,

никому ты, бездельник, не равен,

разве только себе самому.

Есть государственная спесь:

брести за царской колесницей

колонне пленников. Бог весть,

кому она сегодня снится,

страна проскрипций. Чистый лоб

весталки. Сгорбленная выя.

И в цирках каменных взахлеб

гремят оркестры духовые.

Есть долгий звук – и узкий свет.

Прощай. Прости. Позволь на память

одну из самых темных бед

на столике ночном оставить.

Жизнь покачнется навсегда,

заплачет, тихо глянет мимо..

Артезианская вода

мягка, и тьма неопалима,

где опыт, смерти побратим,

распознаватель белых пятен,

как первый снег необратим,

как детский голос, невозвратен.

Птичий рынок, январь, слабый щебет щеглов

и синиц в звукозаписи, так

продолжается детская песня без слов,

так с профессором дружит простак,

так в морозы той жизни твердела земля,

так ты царствовал там, а не здесь,

где подсолнух трещит и хрустит конопля,

образуя опасную смесь.

Ты ведь тоже смирился, и сердцем обмяк,

и усвоил, что выхода нет.

Года два на земле проживает хомяк,

пёс – пятнадцать, ворона – сто лет.

Не продлишь, не залечишь, лишь в гугле найдёшь

всякой твари отмеренный век.

Лишь Державин бессмертен, и Лермонтов тож,

и Бетховен, глухой человек.

Это – сутолока, это – слепые глаза

трёх щенят, несомненно, иной

мир, счастливый кустарною клеткою, за

тонкой проволокою стальной.

Рвётся бурая плёнка, крошится винил,

обрывается пьяный баян, —

и отправить письмо – словно каплю чернил

уронить в мировой океан.

Любовь моя, мороз под кожей!

Стакан, ристалище, строка.

Сны предрассветные похожи

на молодые облака.

Там, уподобившийся Ною

и сокрушаясь о родном,