Бахыт Кенжеев - Крепостной остывающих мест

Уеду в Рим и в Риме буду жить,

какую-нибудь арку сторожить

(там много арок – всё-таки не Дрезден),

а в городе моём прозрачный хруст

снежка, дом прежний выстужен и пуст,

и говорит: «Хозяева в отъезде»

автоответчик, красным огоньком

подмигивая. Рим, всеобщий дом!

Там дева-мгла склоняется над книгой

исхода, молдаван, отец семье,

болтает с эфиопом на скамье,

поленту называя мамалыгой.

Живущий там – на кладбище живёт.

Ест твёрдый сыр, речную воду пьёт,

как старый тис, шумит в священной роще.

Уеду в Рим, и в Риме буду петь.

Там оскуденье времени терпеть

не легче, но естественней и проще.

Там воздух – мрамор, лунные лучи

густеют в католической ночи,

как бы с небес любовная записка…

А римлянин, не слушая меня,

фырчит: «Какая, господи, херня!

Уж если жить, то разве в Сан-Франциско».

Побыв и прахом, и водой, и глиняным

болваном в полный рост, очнуться вдруг

млекопитающим, снабжённым именем

и отчеством. Венера, светлый дух,

ещё сияет, а на расстоянии,

где все слова – «свобода», «сердце», «я» —

бессмысленны, готовы к расставанию

её немногословные друзья.

Ты говорил задолго до Вергилия,

на утреннем ветру простыл, продрог,

струна твоя – оленье сухожилие,

труба твоя – заговорённый рог.

Побыв младенцем и венцом творения —

отчаяться, невольно различать

лиловую печать неодобрения

на всём живом и тления печать.

Жизнь шелестит потёртой ассигнацией —

не спишь, не голодаешь ли, Адам?

Есть многое на свете, друг Горацио,

что и не снилось нашим господам.

Еще царит в пространстве диком

Господний сумрачный уют,

В нетвердом воздухе безликом

Созданья длинные снуют,

Но не занять им обороны,

И рыбку-аурум не съесть.

Должно быть, чайки? Нет, вороны,

А может, вороны – бог весть.

Бог весть! Но сердце красной тенью

Уже склоняется туда,

Где муза – пыльное растенье,

И горло – праздная звезда.

У каждого, братия, свой талант,

и счастья – как из ведра.

Проворовавшийся интендант

тоже хотел добра,

когда полковнику гнал пургу,

не ведая, что творит,

когда по ночам продавал врагу

порох, хлор и иприт.

Известно, что бывает в таком

случае: полный абзац.

Звенят железом, скрипят замком,

ведут на пустынный плац.

Молчит священник. Поздно рыдать!

Бледна звезда в синеве.

Беда. И пенсии не видать

бездомной его вдове.

Зачем я пью один сегодня?

Как тридцать восемь лет назад,

вонзаясь в воздух новогодний,

снежинки резкие скользят,

всё лучшее даётся даром,

и пусть блуждает вдалеке

юнец гриппозный по бульварам

с бутылкой крепкого в руке.

Пылай, закат – в твоём накале,

неопалимая, долга

жизнь. По зеркальной вертикали

плывут хрустальные снега.

Сто запятых, пятнадцать точек,

бумаги рваные края – и кажется —

чем мельче почерк,

тем речь отчётливей моя.

Зачем орфей в ночном аиде

щадил обложенный язык,

когда в тревоге и обиде

к ручью подземному приник?

Спит время: на огне окольном

охрипших связок не согреть —

лишь агнцам, ангелам спокойным

январским пламенем гореть.

4 января 2007

Не спеши: приглядись к бесполезным

облакам. Кто же их рисовал

и пускал по отлаженным безднам?

То ли ласточка, то ли нарвал

проплывает, то – щука горбатая.

Если мир наш и впрямь нехорош,

он чреват непомерной расплатою:

не спасёшься, а просто умрёшь.

Уверяют, что если вглядеться,

как в питона – праматерь в раю,

различишь наверху своё детство,

свою старость и юность свою.

Сколько чаши такой ни подслащивай —

всё горька, словно горный бальзам.

Не узнать со спины уходящего —

как по камешкам, по облакам.