Бахыт Кенжеев: Крепостной остывающих мест

Там, где шипастые растения

и шпат поверженный могуч,

плывут раскидистые тени

шершавых, истощённых туч —

всё прошлое на страсть потратили,

и будущее – как и ты;

плывут, любому наблюдателю

видны – но только с высоты.

Давно ли, школьною тетрадкою

утешен, наизусть со сна

ты пел вполголоса несладкие

стихи майора Шеншина?

Давно ль восторги эти загодя,

сок вытянувши из земли,

ольхою, и сердечной ягодой,

и мхом прогорклым поросли?

Так созерцающий озёрную

гладь в острых крапинках дождя

зачем-то просит смерть позорную

не хлопать дверью, уходя.

Стирай, душа, простынки-наволочки,

ложись верёвкой бельевой —

хрустят ли облачные яблочки

в твоей ладошке неживой?

…а ещё – за начальною школою,

средь обкорнанных тополей,

знай ветшала забытым Николою

на могильцах, – светлее, смелей,

чем казалось, головкою маковой

мне кивала, робела навзрыд…

Ах, как много в Московии всякого

незабвенного хлама лежит!

Только не по Ордынке купеческой —

там лихой обитает народ,

там кистень в друзьях

с кистью греческой

да метро механический крот

роет, вялые речки подземные

промораживая острым ртом,

палисадники пахнут изменою —

не о том ли… О нет, не о том.

Разве родина… (нет, разумеется)

не приказывает, как земля,

умирать, а отчасти – надеяться?

То ли музыка, то ли петля —

да и я пережил её прелести,

поглотил всё печное тепло,

чтобы Керберу в чёрные челюсти

рукописное время текло

Ночь белая бежит, а чёрная хлопочет —

снежинками кружит, коньки о камень точит.

День белый недалёк, а чёрный – ляжет рядом

с седым, на потолок уставясь влажным взглядом, —

похлёбку стережёт, простуду хмелем лечит,

не мудрствует, не лжёт, воробушком щебечет.

Жестка моя кровать. Я знаю, горячо ли,

колеблясь, оплывать копеечной свечою

перед заступницей – но всякий просит чуда:

застыть, сощуриться и помолчать, покуда

в бумажных небесах окраины московской

дым стелется, дыша истомой стариковской.

Согрели, вызвали, умыли,

отдали голос на ветру.

В каком же я родился мире?

В таком же точно, где умру,

где солнце в флорентийских соснах,

телеги скорбные гремят

и в твёрдых толщах рудоносных

горчат кровавик и гранат.

Зачем (другим досталось, нищим,

спасенье) мы с тобой, душа,

по переулкам пыльным ищем

огонь из звёздного ковша?

Там резеда, там мало света,

под крышей горлицы дрожат,

и письма, ждущие ответа,

в почтовом ящике лежат.

И с каждым каменным приливом

волну воздушную несёт

к мятущимся, но молчаливым

жильцам простуженных высот.

Елене Игнатовой

В тщетном поиске рифмы к Некрасову,

в честной бедности дар свой виня,

погляди в интернете «саврасого» —

не художника, просто коня —

мигом выйдет война партизанская,

талый снег да родильницы стон,

пожилая лошадка крестьянская

с чёрной гривой и жидким хвостом.

А по Лиговке пьяные писари

ходят-бродят, шатаясь, ложась,

как на родине водится исстари,

в придорожную мягкую грязь,

и храпят по казармам рабочие

(руки-крюки, колтун в волосах),

и пружинка скрипит в позолоченных,

недешёвых карманных часах.

Леденец прохладительный – за щеку.

Что за шум? Не свергают ли власть?

Заговорщика дворник с приказчиком