Бахыт Кенжеев: Крепостной остывающих мест

Если ртуть – суетливый аргентум, то как же кроту

объяснить, для чего закат над его норой

проплывает, как влажный невод? Такая сухость во рту

что ни первой звезды уже не выпросить, ни второй,

не решить, отделяя минувшее точкою с запятой —

то ли сына-судью родить, то ли эринию-дочь,

чтобы им тоже топтать пресмыкающееся пятой,

а ему – оловянный крест по траве волочь.

Да и я – уховёртка под божьим камнем, а не Кощей,

для кого сохранить булавку в утином яйце – пустяк.

Повторится, кто спорит, всё, кроме вызубренных вещей,

вроде ржавых норвежек да мёртвой воды в горстях,

вроде снежного мякиша, вроде судьбы, – не плачь,

всё проходит. Нужда научит: всякому за углом

обещают булыжник мёрзлый, а может быть, и калач,

по делам его злополучным, читай – поделом.

Где под твердью мучительно-синей

не ржавеет невольничья цепь,

и забытая богом пустыня

по весне превращается в степь —

я родился в окрестностях Окса,

чьи памирские воды мутны,

и на горе аллаху увлекся

миражом океанской волны.

Вздрогнет взрывчатый месяц двурогий,

сбросив пепел в сухую траву.

«Почему ты не знаешь дороги?» —

«Потому что я здесь не живу».

Не имеющим выхода к морю

только снится его бирюза.

Пусть Эвтерпа подводит сурьмою

молодые сайгачьи глаза —

есть пространства за мёртвым Аралом —

потерпи, несмышлёный, не пей, —

где прописано чёрным и алым

население нищих степей, —

и кочевник любуется вволю

на своих малорослых коней —

солоней атлантической соли,

флорентийского неба темней.

До дна, до соломинки вымыт —

полынь молодая горька —

померкшие сраму не имут

сквозь лаковые облака..

Язык, вездесущий с пеленок.

Колодец. Амбарный замок.

Как жил, так и умер в зеленых

краях, где репейник и мох

в нетопленой роще спесивой

опять под русалочий свист

склоняются перед осиной,

роняющей цинковый лист.

Напившийся уксуса с жёлчью

посмотрит ли на облака

жуком, выползающим молча

из спичечного коробка?

Нет – лишь возопит безответно.

Любой обреченный привык

листать расписание ветра,

срывающегося на крик.

Ах, ангел мой, лучше бы сразу,

покуда гроза начеку…

что – молния честному глазу,

его золотому зрачку?

всякий алтарный шёпот обернётся щепоткой праха

так отсвистит перун отгремит гефест и зачахнет один

ах самозванцы лживые божества ни тебе аллаха

ни вифлеемского плотника вечер холоден и свободен

всех предыдущих имён не вспомнить на смертном ложе

кто-то был бодр а иной ревел от недостатка веры

распластавшись в горячей ванне прекрасней чем яд а всё же

цезарю богоравному страшно взрезать молодые вены

всех предыдущих не вспомнить старческой кровью

истекающий седобородый кажется звали павел

и ещё один вывешенный на древе с табличкою в изголовье

шепчущий еле хрипло отче зачем ты меня оставил

Сколько гордости жалкой, чтобы

в обветшавшее море дважды

не входить. Царапает нёбо

хлеб ржаной, и не лечит жажды

алкоголь. Неуютный случай.

Скоро ливень ударит певчий.

Там, вверху, за чернильной тучей,

жизнь воздушная много легче,

чем положено одноногим

и слепым, – и в озонной дымке

неотложные реют боги —

вроде чаек, но невидимки.

Знаешь магию узнаваний

средь огней и ангелов? Разве

не к магниту тянется магний?

(К силе – свет, и молитва – к язве).

Откричусь когда, в глину лягу —

успокой меня грубой горсткой

голубой средиземноморской

(к соли – ночь, и голубка – к благу).

Ночь блаженная, ночь кривая —

ясной тьмой моё сердце дразнит.

Дождь спешит в никуда, смывая всё.

И молния с треском гаснет.

Неслышно гаснет день убогий,

неслышно гаснет долгий год,