Дмитрий Барабаш - Солнечный ход

Какое время ни возьми —
всегда кончается эпоха.
И оттого живется плохо,
и много суетной возни.

А если нам от звеньев тех
времен немного отдалиться,
то выясняется, что длится
цепь одинаковых потех.
Она одна – от время оно.
Одна за все, одна на всех.

Всегда предчувствие конца,
как предначертаность начала,
земных пророков удручало
лукавой колкостью венца.

На земле происходят события —
войны, кризисы, крахи систем,
корпораций. Я силой наития
отвлечен от неправильных тем.

Есть задачи важней, чем события,
чем падеж, чем всемирный дележ.
Даже если средь крови пролития
ты, как щепка, по лужам плывешь.

Есть задачи из дали заоблачной,
из безветренной выси времен:
наблюдать на земле нашей крошечной
рифмы ликов и блики имен,

глядя в свет ее встречный, направленный
из бескрайних, зыбучих ночей,
узнавать, в новых образах явленный,
отраженный источник лучей.

Трудно быть йогом
в православном храме.
Трудно быть рогом
изобилия в женской бане.
Трудно быть стогом
сена, в котором люди
громко хохочут, хватая друг друга за муди.
Трудно быть соком
березовым на исходе
весны, который уже бродит,
становясь гуще и горше
слезы сосны.
Трудно быть итогом, чертой,
приговором, пулей,
последней пчелой,
к закату летящей в улей.
Богом не трудно. Чего там осталось Богу?
Лечь на завалинке, гладя больную ногу.

Реальность и мечта всегда не совпадают,
и счастье, воплотившись,
становится скучней,
как лепесток с цветка бесстрастно опадает,
и кружится к земле, и следует за ней.

Допустим, мысль выпустила слово
на волю вольную. Или отец,
книг начитавшись,
дочери созревшей
сказал: иди-ка поблядуй, пока не надоест.
Родитель мудр, но хитростям его
не сбыться никогда.
Когда бы мысль одна,
когда бы он один на целом свете,
когда бы всё с нуля —
тогда бы дети,
тогда б слова росли, как в первый раз.

Придется начинать ни с этого начала.
С начала не начать. Начало отзвучало,
как воля вольная. И воля не вольна.
Вы говорите: новая война?
Пойди тут поблядуй!
Здесь даже перемены,
и те – наперечет.
Не то что блядь – комар
меж ними не проколет
голодным хоботком
стеклянный обруч сна.
Два слова босиком гуляли у окна
по утренней росе, по лезвиям травы,
как в детстве языком порежешься бывало —
болезненный порез. Резное покрывало
в осколках ранних солнц.

Мысль отпускает слово
на вольные хлеба:
– Ступай, корми, плодись.
Как хочешь, так и лги.
Чем хочешь, тем и меряй,
какою хочешь мерой.
Короче, жизнь как жизнь,
хоть заразись холерой,
хоть оспой,
хоть влюбись.
Не сходится опять.
Как жить с такой оглядкой —
не помня, помнить все,
что было до тебя.
Хоть пьянствуй, хоть колись,
хоть по кустам украдкой…
Но вот же рядом – жизнь.
Она – сама собой
течет, цветет, рождается и вянет,
гуляет свадьбы, на поминках пьет.
Чего ж еще-то?
С чем ты не согласен?
И кто ты? Чёрт?
Ты исчезаешь в массе
деталей, но и те в тебе наперечёт.
В любой из них, как в стопке пыльных книг,
как в хрустале, как в гранях зазеркалия,
твой черный лик, твой белый воротник,
как между пальцев заводная талия —
твое танго̀ – губительный бокал
всего один глоток, пригубленный овал.

Деталей, как песка, строй, что придет на ум:
вокзал, аэродром, метро, Метро̀пль, ГУМ,
таинственный отель – глазастый Метропо̀ль,
Лубянки честный и открытый профиль,
как гастроном на первом этаже,
и воронки в подземном гараже,
и метроном, качающий уже
заточенным, как молния по небу…
Петру, Борису, Дмитрию и Глебу…
Эге-ге-гей, родная сторона!
Ты как дробинка в жопе у слона.
Когда я возвращаюсь к прежним мыслям,
из темноты грядущим в суету,
порез травинки чувствуя во рту,
и стайки украинских проституток
напротив Думы, где в любое время суток
я находил смирение уму,
когда пускал себя на волю страсти
и разбирал на винтики и части,
раздаривал на лобызанья тел
так искренно, что даже не потел.
Но власти нам и здесь сказали: здрасьте!
У мудрых тел совсем другой удел.
У нас еще запас не оскудел великих дел.