Дмитрий Барабаш - Солнечный ход

Не оборачивайся, не ищи никого за спиной.
Это я говорю.
Это ты говоришь со мной.
Ты все правильно слышишь:
под строчками твои мысли. Твои слова,
как под кожей, под ребрами,
пульсируют почками,
набухая к весне,
изгибаются, как трава,
прорастая сквозь землю
лютиками-цветочками.
Если ты задержался здесь, знай —
я тебе внемлю.
Я и сам много раз находил такие слова,
словно лаз в кустах между пышных фраз,
между лживых эпитетов.
Ты идешь на свой голос, видя то,
что я видел прежде.
Видя то,
что мы видим вместе
спустя лет двести.

Ты звал меня покинуть этот край.
Ты, командор, приревновавший к праху.
Привратник мрака, черный пономарь,
склоняющий к покорности и страху.

Ты звал меня к барьеру, за барьер,
в другую жизнь, не знающую тлена,
ты предлагал на выбор сотни вер.
Взамен чего? Зачем тебе замена

моей ничтожной, словно мотылек,
судьбы земной, считающей мгновенья?
Я не успею, слишком путь далек
от воскресения до воскресенья.

Туманы, выси, лютики в стихах
лелеют плоть, как фиговы листочки.
На вывихах из «ха» выходят «ах»
и волосками прорастают строчки.
Коль чувствам праведным
предписано звенеть
в укор цинизму шуток безвременных,
щелчок строки не должен гнать, как плеть,
рабов возвышенноколенопреклоненных,
ползущих по Москве ли, по Перу,
по сорок лет петляя по пустыне.
Поэзия подобна комару
без имени, родившемуся в тине
чумных веков, проказистых болот,
ландшафтов лунных, марсианской топи,
запястьям острострелых позолот
и устрицам в малиновом сиропе,
скрипящим там, где скука вялит бровь
девицы, отслужившей слизь созданья.
Поэзия – комарная любовь
к венозной коже, первое касанье
с искусом истины, скребущей, словно зуд
земных страстей под листьями распутиц.
И запах прений, как священный суд,
в распахнутые окна льется с улиц.

Ты не лоза, а мы тебе не дети.
Ты не пастух, считающий овец.
Ты не отец, и нет в твоем завете
ни уголка для загнанных сердец.

Так я орал в церковные ворота
и бил ногами в запертую дверь:
«Уймись, дурак, – сказал мне строго кто-то,
сверкнув зрачками в узенькую щель, —

сейчас я позвоню – и будешь в клетке
трезветь под бой ментовского дубья».
Луна катилась по еловой ветке
и вслед за ней катилась жизнь моя.

Я молча шел тропою от погоста,
смеясь на звезды черного ручья.
И понял вдруг отчетливо и просто,
что жизнь моя, воистину, ничья.

Я звал его, выблевывая печень,
я бился лбом в кропленый белый таз,
но он был нем ко мне,
мне было нечем
к себе привлечь его лукавый глаз.

Я пил неделю за ребят, которых
раскладывал по гробикам в Чечне,
я пил за то, чтобы не нюхал порох
никто из них и не горел в огне.

Я пил затем, что выброшен в гражданку —
слюнявлю дни без денег, без любви —
я ей в глаза смотрю, как в дуло танку,
с которым в этом мире мы одни.

Я звал его. Не чекаясь. По рюмке.
Занюхать жизнь шершавым рукавом.
А он не шел.
В меня вселился люмпен
и жил во мне, как в доме дармовом.

Спасибо вам, конечно, что остался —
один из сотни выжил в том бою.
Спасибо, что потом читал, смеялся.
Спасибо, что сейчас я водку пью.

А он молчит – ни чуда, ни причуды.
Крапленый таз и запертая дверь.
Я понимаю страх и боль Иуды.
Я б выпил с ним, но нет его теперь.
Вот мне похмелье в грудь,
вот мне награда —
один на танк с контуженной душой.
Зайди ко мне, мне ничего не надо.
Я слышал, ты пушистый и большой,

как мир, в котором нет ни зла, ни яда,
а только свет, а только жизнь и труд.
Не пей со мной, лишь намекни, что рядом,
что был всегда и вечно будешь тут.

Мне голос был – его я не услышал.
Мне был намек – но как-то невдомек.
Я испугался, что мне сносит крышу,
и все забыл.
И сильно занемог.

Оберегают не людей
от мыслей правильных и точных,
а мысли от затей порочных
и липкой сладости идей.

Ах, Болливуд, тебя придумал Киплинг —
помойка с кобрами, кувшинка и кувшин,
и хитрый, мудрый Рикки-Тикки-Тави —
прообраз всех пронырливых мужчин.