Дмитрий Барабаш - Солнечный ход

Меня нередко просят погадать.
Одни хотят богатства или власти.
Другие, юные, как правило, любви,
которая, продли чуть-чуть – к достатку
сведет судьбу, к покою и порядку.
Короче к скуке.
Милые, зачем?
Распутничайте, пьянствуйте, гуляйте,
читайте книги, смейтесь,воспаряйте.
Когда б вы знали, как мгновенна жизнь.

Приоткрой свои томные очи,
чтобы ночи в них стали светлей,
чтобы мой залихватистый почерк
преисполнился пылких страстей.

Я сегодня натянут, как струны,
но не тронь огневые колки:
ввысь взовьются мои гамаюны,
и пройдут грозовые полки.

Я люблю тебя нежно, как ножны
любят свой острогубый кинжал.
Я готов целовать твои ножки
и ласкаться с извивами жал.

Ты читай мою исповедь в тайне
от отца и проворных сестер,
запершись в своей девичьей спальне,
только окна открой на простор
грозовой набегающей ночи.
Распахни свои томные очи.

Я не могу свести концы
с началами, о, Русь!
Я сам себе гожусь в отцы,
и в матери гожусь.

И ты мне дочь, и я точь-в-точь,
тот византийский поп,
который падал, словно ночь,
в сияющий сугроб.

А если по его следам
до каменной волны,
то там – сезам или седан
клокочущей войны,

Везувий, бьющий из трубы
сторожки лесника,
и дым струящейся судьбы
сквозь скучные века.

Тибетских скал простой секрет
тебе открыт давно.
За краем света – тот же свет,
и только там темно,

куда еще не бросил взгляд,
не повернул лица.
О, Русь моя! Я снова рад
и счастлив без конца.

Живем на мыльном пузыре,
по радугам гуляем
и очень важными себя
себе воображаем.

Так, словно под ногами – твердь,
так, словно сверху – купол.
Оркестров пробирает медь
и барабаннокругл
дробит реальность кругозор.
Шаги – мерила мира.
Как вдруг пройдет грозой узор,
как вдруг сверкнет рапира
между небесно-голубым
и травянисто-глазым,
оставив миру только дым
и первозданность газа.

Когда я опускаю образ
в копилку между двух зеркал,
я словно слышу первый возглас,
который сам себя издал.

Многообразие подобий
превозмогает гладь стекла,
и нет на мраморе надгробий
узора крайнего числа.

Как ни пытался я, с началом
не смог свои концы свести.
Ты не грусти, мой друг, о малом,
стараясь вечность обрести.

Мир соткан из цветных полосок,
из капель, звуков и лучей.
Ты тоже Слова отголосок
и метких мыслей казначей.

Мысли уходят, как поезда с Казанского вокзала,
и катятся из Москвы неведомо, блядь, куда.
Главное, что из Москвы, которая откромсала
от жизни моей кусок, размазала и слизала.
Буфетный томатный сок – из рельсового металла.
Мысли уходят вглубь
серых трущоб и просек,
мимо московских труб
и подзаборных мосек.
Волга, Урал, Сибирь
крутят мои колеса.
Как же прекрасна ширь,
сколько в ней купороса.

Изобретая область тьмы,
вы открываете для света
то, что, наверное, должны
скрывать по логике сюжета.

Жил-был на свете муравей,
который был других храбрей.
Он был храбрее потому,
что жить решился по уму,
и, показав усы инстинкту,
он опрокинул пива пинту,
и, закусивши стрекозой,
слегка нездешний и косой,
умывшись божьею росой,
пошел веселый и босой
гулять нетореной дорожкой
от суеты и скучных дел,
махнув на них мохнатой ножкой,
смел все, чего всегда хотел.
А именно: купаться в луже,
за тлей гоняться в лопухах,
лохматить спину по-верблюжьи
и петь о птицах и зверях.
Жизнь стала в радость.
Воля, счастье,
свобода, нега и простор,
как пазл, разрозненные части,
вставали в новый кругозор.

А муравейник жил, как прежде:
пилил дрова, кормил овец,
оборонялся. «Дети, ешьте!» —
кричал заботливый отец.
И в их взрастаньях, угасаньях,
смертях, рожденьях, суете
ходили слухи о скитаньях
в потусторонней красоте
героя, бросившего норы
отцов и прадедов своих.
Он видел небо, видел горы
и написал немало книг
о том, что смелость – не наука,
а путешествие – не цель:
«У нас одна на всех разлука,
одна на всех наружу дверь.
Она откроется однажды
сама, не надо торопить.
Не утолить при жизни жажды
и не продлить земную нить».