Дмитрий Барабаш - Солнечный ход

Я знаю правила игры
в другие, лучшие миры,
не изменившие реальность,
но изменяющие ей.
Как хороши, как свежи золотые
шары на дальнем фронте дней —
рождения, взросления, кончины.
Шары, которым нет причины,
и от которых нет теней.

Как были яблоки съедобны
и сны детей правдоподобны,
отражены в текучке лет,
освящены пустым терпеньем.
Как желт и пышен был омлет,
как он казался объеденьем.

Тут нож с шипучей сковородки
срывает сказочный покров.
И комбижир на подбородке,
и привкус соды, и коров
навозно-кислая закваска.
Как хороша бывает сказка.
Во сне нет никаких основ,
которые свергать не надо.
Но пробуждение – награда.
Ты жив еще. Без дураков.

Кто-то кого-то зачем-то водил по пустыне.
Сорок лет, тысячу, две с лишним тысячи лет.
Если сказать то же самое только простыми
словами, без выпендрежа,
то смысла в написанном нет.

Выжил народ, обреченный на то, чтобы выжить
и выживать еще сотни кровавых веков.
Как там у Чехова? Каплю бессмертия выжать
может лишь тот, кто уже не боится оков.

Что за ошибка – засунуть в ожившее мясо
весь этот мир, эти реки и эти леса.
Есть только речь, и поэтому точная фраза —
больше, чем время, возвышенней, чем небеса.

Руины в прошлом, но не велика
беда, плодившая высокие печали.
Я знаю точно, что одна строка
вернет нам всех, кого мы потеряли.

Телам костлявым тяжела шинель.
Я на спине наращиваю мышцы.
Бессонница нам заменяет хмель,
а женщину – одна на всех – метель,
и ею здесь не западло делиться.

В пурге почти незримые стволы
с ветвей своих швыряют снегом в лица,
но на плечах мы держим топоры
и терпим эту дерзость до поры.
Им предстоит нам под ноги ложиться.

Лес в самый раз – трещи и трепещи!
Красавиц в миг разделаем на бревна,
срывая с елей хвойные плащи,
распиливая весело и ровно.

Красоты – чушь, когда нужны дрова.
Не зря от нас рога уносят лоси.
«На благо родины потрудимся, братва!»
Ни слова больше. Громкие слова
не согревают на таком морозе.

Мы бешено идем в любую сечь
без сантиментов и без пререканий,
чтобы не сбросить к черту бревна с плеч,
чтоб было проще встать или полечь,
не слушаясь инстинктов и желаний.

На нас глядят с испугом кабаны,
пытаясь скрыть свои клыки губами.
Мы ж валим лес, и, не щадя спины,
несем его туда, куда должны.
Несем туда, куда не знаем сами.

Слово можно точить
и засовывать в разные фразы.
Слово можно дрочить
на колючки, запретки, приказы.
Можно слово молчать,
чтобы стало стальнее и звонче.
Можно словом кончать,
но его невозможно прикончить.

За окном уже вечность. Такие дела.
Пара кубиков смелости ей не помеха.
Словно в зеркало, я посмотрюсь в купола.
То-то будет потеха.

А солдатам не внятен преступный приказ,
им бы слопать похлебки и выспаться вдоволь.
Им бы съездить домой, и, хотя бы на час,
стать собой
и покаяться будущим вдовам.

Да не будут стрелять и сажать, черт возьми.
Просто вытравят волю из каждого взгляда.
Просто станет ненужно казаться людьми
и стремиться куда-то.

За окном снова вечность. Бандитский разбор.
Кто кого в этой брани обложит – не важно.
Только строгих икон молчаливый укор
кроет землю безжалостно, многоэтажно…

Мне снился сон. По улице тишком
моих друзей штрафные батальоны
шли брать почтамт,
а я скрывался там
за неименьем собственного дома
и делал вид, что сплю.

Блестящую, серебряную пулю
во сне смотрел,
шпионский самострел,
заряженный иголочками с ядом.
Друзей своих, уже стоящих рядом,
и взглядами секретного значенья,
поведавшими – это, брат, ученья, —
убийственной веселостью своей.

Каждое слово, брошенное туда,
куда Макар не гонял корову,
упало, как бабочка, на провода,
ведущие к слову.

Эквилибристов вселенских шаг
делает поступью междометья.
Если я руку сожму в кулак,
меня подадут на третье.