Марк Гроссман: Синева осенних вечеров

1972

Забрось перо, забей ворота,
Забудь приятелей своих,
Когда не клеится работа,
И есть слова́ — и нету их.
Уйди — и встань у перекрестка,
У троп, что тянутся к жилью,
И встретишь женщину-подростка,
Ее — поэзию свою.
Под суматошный окрик чаек
И поселковых псов содом —
Ее как вдовушку качает,
Что на заре плетется в дом.
Идет улыбчиво и зыбко,
То замирая, то спеша,
И ей воочью снится зыбка
И крик начальный малыша.

1972

Века нового новые мерки,
Гул ракет на крутом вираже,
Но загадка рожденья и смерти,
Как и прежде, теснится в душе.
…Где-то в ды́мке веков и событий,
В спешном шелесте суток и лет
Отыщите меня, позовите,
Я не бросовый все же поэт.
У меня среди книг и книжонок,
В мешанине бумажной стола,
Попадался и стих обнаженный,
И сердечная строчка была.
Я точил их частенько ночами,
Мой читатель, утраты терпя,
Чтоб в успехе они и в печали
Недокучно хранили тебя,
Чтоб в живой толкотне общежитий
Ты в ответ поклонился словам.
…Позовите меня, отыщите,
Может, я и понадоблюсь вам.

1972

Прости, учитель, если можно,
Мне мой набег издалека
Без приглашения положенного,
Без телефонного звонка.
Мне нынче худо стало что-то,
Дела не ладятся мои,
И вяло тащится работа
По выбоинам колеи.
А мне, как в молодости строгой,
В мальчишестве, что утекло,
Нужны твои скупые строки,
Твое сердечное тепло.
Пусть я давно не юный малый,
И отошла былая прыть,
Пусть для юнцов уже, пожалуй,
Я сам — наставник, может быть, —
Но, человек земной и грешный,
Я про себя твержу одно:
«Пускай мне светит, как и прежде,
Твое высокое окно».

1973

Ко мне зашел собрат заезжий,
Он бородат и розов был,
И снисходительно был вежлив,
И утомительно уныл.
Читал он долго и тревожно,
В худое кутаясь пальто,
О том, чего понять неможно,
Чего не ведает никто.
Я слушал долго и сердито,
Почти на муки обречен,
Стихи заезжего пиита,
Сам бог не ведает о чем.
Он кончил. И блюдя приличье,
Я вывел парня на крыльцо,
И все в ушах звенело птичье
Его невнятное словцо.
Заря вздымалась над домами
И тьму пахала, как плуги.
И тень растаяла в тумане,
И стихли грузные шаги.
Трещали воробьи без счета,
И было утра торжество.
И пожалел я отчего-то
Ночного гостя моего.

1974

Однажды смерть приходит за тобой,
Никто ее внимания не минет.
И оседаешь прахом над тропой,
Как фронтовик, споткнувшийся на мине.
А жизнь вокруг в движении корней,
В дыханье листьев, в перезвоне речек.
Она поет о нем, и он поет о ней
На древних диалектах и наречьях.
Еще никто не приходил навек
На этот свет, грустите, как хотите,
Но человек затем и человек,
Чтоб письмена оставить на граните.
Он тяжкий молот поднял над собой,
Перо, мечтая, обмакнул в чернила,
На утлой лодке бросился в прибой,
И злоба вод его не схоронила.
Пока живете — сейте семена.
Наследье предков ревностно храните,
И вечные пишите письмена
На ограненном грозами граните!

1974

Ах, как радостно вседневно
Знать и сердцем понимать,
Что на свете есть Матвевна —
Мама, матушка и мать.
Что с тобой в едином веке,
Как с бойцом в бою боец,
Нет, не просто Павлыч некий —
Батя, батюшка, отец.
Сколько б лет тебя ни било,
Но покамест не затих,
Хоть какой ты есть, а милый —
Для родителей своих.
Пусть вокруг и гром и слякоть, —
В старом домике своем
Можешь ты молчком поплакать
Со старушкою вдвоем.
Укорят когда — по чести,
Без навета, по любви,
И вздохнут в ладошку вместе:
«Господи, благослови…»
Стариков любовь немая,
Легче с ней судьбу ломать.
Только это понимаешь,
Потеряв отца и мать.
Враз старее ты на тризне,
Хочешь — нет — закон таков.
Пуще глаза, больше жизни
Берегите стариков!

1974

Не умеем ни стонать, ни охать,
Но пока ты смертью не убит —
Раны сердца заживают плохо,
Тихо ноют ссадины обид.
Схвачены железными вожжами
Будней быта, космоса глубин,
Стариков, бывает, обижаем,
Терпеливым женщинам грубим.
От ничтожных черные печалей —
Бесполезно лезем на рожон,
Преданных очей не замечаем,
Нежелезных жен не бережем.
Ворожим на картах и на травах,
И в сухой красе осенних жатв
Обнимаем лживых и лукавых,
Даже кровью жил не задрожав.
Что ж, за все положена уплата,
И в глуши преданий и баллад
Подле прокуратора Пилата
Молча усмехается Пилад.