Марк Гроссман: Синева осенних вечеров

Северо-Западный фронт, 1942

Висит в лесу почтовый ящик.
Он с нами вместе всю войну.
Его несли из сел горящих
И вот — прибили на сосну.
В минуты редких передышек,
Когда тревожный берег тих,
Бойцы поспешно письма пишут
И в ящик складывают их.
Как боль сыновняя о маме
Листки пойдут к родным лугам,
И мать дрожащими губами
Их прочитает по слогам.
…Спешит медлительная почта…
Боец, бывает, мертв уже,
А голос милого сыночка
Неутомимо и бессрочно
Звучит у матери в душе.

Ловать, 1942

Свистит война железом в лицо.
Ни стать, ни сесть, ни упасть нельзя.
Все туже, туже огня кольцо.
И давят враги нас, в крови скользя.
Но мы и сами — вперед!.. вперед!..
Гаубиц жерла нам в лоб гудят.
Глаза заливает соленый пот,
И жестче жести губы солдат.
И пятится, пятится, пятится враг.
И видит сквозь тысячи верст боец,
Как грузно рушится в грязь рейхстаг,
Как глыбы гранита грызет свинец,
Как ржут жеребцы Бранденбургских ворот,
И ветры мочалят белый лоскут,
И нашим врагам раздирают рот
Крики и вопли:
«Гитлер — капут!».
Не мы заварили весь этот ад,
Мы вышибаем лишь клином клин.
И жестче жести губы солдат,
Губы, в которых «Даешь Берлин!».

Сталинград, ноябрь, 1942

Бои гремят еще в Европе,
И смерть еще свое берет,
Но минет время, в свой черед
Планета вспомнит об окопе,
Откуда мы пошли вперед.

Волга, 1942

В станице пушки… пыль… обозы…
Грустит на цепке пес незлой.
И мирно пахнет от повозок
Травой привядшей и смолой.
Бойцы у кухонь с котелками, —
Солдатским щам пришел черед.
А кто-то точит нож о камень,
А кто-то дремлет наперед.
Поет цыганка, будто стонет,
Звенит монисто из монет.
Играет юность на гармони
Все о любви, которой нет.
Завороженные трехрядкой,
Солдаты песенку хрипят.
И смотрят девушки украдкой
На славных стриженых ребят.
Река рыбачьи лодки вертит,
Вдали саперы ищут брод.

…Как будто ни войны, ни смерти, —
К страде готовится народ.

Дон, 1943

Тишина полевая
И полыни пыльца.
Пыль полей истлевает
На морщинах лица.
И в душе у солдата
Эта тишь, как ожог.
Будто где-то когда-то
Я все это прошел.
Было, было все это
Наяву иль в бреду:
Я в зеленое лето,
Точно в реку, бреду.
Вскрикнут сонные гуси,
Просвистит ветерок.
Снова тихо над Русью
У полевок-дорог.
Ни войны и ни боли —
Только вёдро и синь,
Только гуси на поле
Окликают гусынь.
Никого там не травят,
Никому там не лечь.
И шумит разнотравье,
Точно бабкина речь,
Точно реченьки лепет
Там, в глуши, вдалеке.
…Самолеты — над степью!
Самолеты — в пике!

1943

Мальчишка шел, задохшийся от пыли,
Из черных сел, где вороны кружат.
Его станицу пушками разбили,
Отец и мама мертвые лежат.
Трещали крыши от жары в колхозе,
Бродил в лощинках, запинаясь, дым.
Ревели танки, сокрушая озимь.
И мальчик шел. И пепел плыл над ним.
Застывших туч печальное молчанье.
В его глазах отчаянье и страх.
…А в этот день шутили англичане
В кругу своих детей, на островах.
А в этот день, закованные в панцирь.
На якоря поставив корабли,
Крутили патефон американцы
От плачущего мальчика вдали.
Он ковылял устало по проселку
И вдруг увидел нас в пыли, в дыму.

Мы в этот день форсировали Волгу.
Мы шли к нему. К мальчишке своему.

Волга — Дон, 1942

Орудие черно от сажи,
Почти лежит оно в снегу.
Но покореженное даже
Еще стреляет по врагу.
Его расчет стоит на месте,
Еще в лотках снаряды есть.
А дым разрывов — в перекрестье,
А танков на́ поле не счесть.
Свою уральцы ставят мету —
Сгорает прусское литье,
Нет, вашим танкам хода нету,
Умерьте рвение свое!
Покрыты по́том руки, лица,
Ревут разрывы, душит дым.
Ты не достанешься, станица,
Заклятым недругам твоим!
Гвардейской доблести и чести
Не тронут траки и броня,
И танк, попавший в перекрестье,
Уже не выйдет из огня.
Упал один боец расчета,
Упал второй — и он не бог.
И обтекает нас пехота
Под волчьи вопли «Хенде хох!».
Уже сержант навылет ранен.
Ему кричат живые: «Ляг!».
Но он стоит и умирает…
Твое предсмертное старанье
Навек запомню я, земляк…
Да будет ваше имя свято,
Как вечный памятник трудам
От крови красного солдата,
Не уступившего врагам!