Марк Гроссман - Синева осенних вечеров

Монте-Карло, 1971

На плоской площади Версаля
Втроем встречаем мы зарю.
Мы помним тех, что нас терзали, —
Я о версальцах говорю.
Да, это нас рубили саблями —
Страшны им наши имена! —
Да, это нас сгребала граблями
В могилы братские война.
О нет! Не из брошюр заладили!
Мы знали бой и лязг оков,
И ярый шепот обывателей,
И умиленье пошляков.
И кро́ви пролили в избытке мы,
Нас в печь живьем тащил Колчак.
Мы помним, как молчат под пытками,
И как убитые кричат,
Как брат родной идет на брата,
Как Пер-Лашез горит в огне.
Стена кровава и щербата,
И тени трупов на стене.
И боши в сгорбленном Париже
Жуют веселые слова,
И высится луна, как рыжая
Адольфа Тьера голова.
Бульвары полночи, как нары, —
Лежи, дыши разбитым ртом.
И умирают коммунары,
Чтоб жить в бессмертии потом.
Мы кровью нашей оросили
В сто лет дорогу к Октябрю.
…Три коммунара из России
Дозором врезаны в зарю.

Версаль — Париж, 1971

Заунывно, как цыгане
У ночного каганца,
Тянут песенку цикады
Без начала и конца.
Звезды в море смотрят сонно.
Тихо молится в тоске
Синеглазая мадонна
На желтеющем песке.
Худощава, как ребенок.
За кого ее мольба?
За матросов погребенных?
За господнего раба,
Что мерещится ночами,
Чуть заметный, как опал,
Что уехал без венчанья,
Посулился — и пропал?
Перекрестится, поплачет.
Выжмет бедное белье.
Вседержитель вдов и прачек
Смотрит немо на нее.
Подойду и молвлю: — Здрасте… —
Руку женщине подам. —
Пожелать позвольте счастья,
Благоденствия, мадам.
Я и сам бродяжил много.
И, не веря в небеса,
За меня молили бога
Тоже синие глаза.
И меня секло песками,
И мутило без дорог,
И меня шторма́ таскали
Вдоль бортов и поперек.
Не выклянчивая милость,
Коченел и я на льду,
И в окопах доводилось
Видеть всякую беду.
Уходил и я от смерти,
С губ стирал не пот, а соль,
Оттого, прошу, поверьте,
Понимаю вашу боль…
Над волной луна в зените
Льет сияние судам.
Не назвался, извините.
Из России я, мадам.
По любви и я страдаю,
Снится отчее жилье.
Все, кто кормится трудами,
Чтят Отечество мое.
С ним горел в огне пожарищ,
Промерзал насквозь, как наст.
Скажет женщина: «Товарищ…»,
Руку мокрую подаст.
…Звезды в море смотрят сонно.
Тихо молится в тоске
Синеглазая мадонна
На желтеющем песке.

Ницца, 1971

За морями синими далеко
Я тоску, как недуги, гоню.
Говорок картавый Лангедока
Чуть течет по главной авеню.
Барышни разряжены, как чомги —
С хохолками-шляпочками все.
И дежурят падшие девчонки
На своей отчаянной стезе.
Век сочится кровью и слезами,
Бутафорским пыжится жабо,
Будто нарисованный Сезанном
На холсте бульвара Мирабо.
Юмор улиц глух и нераскован,
Хоть ложись в тоске и погибай…
Где ты, Тартарен из Тараскона,
Старого Прованса краснобай?
У бистро, в автомобильном хрипе,
Морща неумытое чело,
Сумрачно похаживают хиппи
В меховых тулупах наголо.
Блеск реклам: печение и вакса,
Спален идиллический уют.
Песенки соленые Прованса
Менестрели местные поют.
Мы в толпе толкаемся: «Простите!»,
У платанов бродим налегке.
Целит взглядом искоса блюститель
В мой гвардейский знак на пиджаке.
Он суров, как на распутье витязь.
Посреди гостей и горожан.
Вы, месье ажан, не суетитесь,
Не волнуйтесь, господин ажан.
Я покоя улиц не нарушу,
В «Негр кост» не вывешу свой стяг.
Разве что себе потешу душу.
Пожимая руки работяг.
Вон стоят — я узнаю́ осанку,
Пальцы не из кожи — из коры,
Вон уже сражаются в петанку,
Бьют шарами грузными в шары.
Вижу их — усталых и чумазых,
Говорю им не по словарю:
— Здравствуйте, товарищи по классу!
— Вив ла пэ! [1] Вив ла пэ! — ( фр. ) — Да здравствует мир! — еще я говорю.
— В гости к нам, — советую, — пожалте. —
Палец поднимаю: — Мирово́! —
…И хрустит рабочее пожатье
На пустом бульваре Мирабо.

Экс-ан-Прованс, 1971

От внимания косея,
В гаме давки и возни,
Я шатаюсь по Марселю
В окруженьи матросни.
Корабли неторопливы,
Как бухгалтерский отчет.
Запах рыбы и оливы
Переулками течет.
Ныне мир чужой — обуза,
И вино чужое — яд,
Лишь одно спасает: в ряд
Сухогрузы из Союза,
В лоск надраены, горят.
И тоску мою рассеяв,
Флаг алеет, ярче губ.
И несется по Марселю
Дым Отечества из труб…