Андрей Расторгуев - Русские истории

Неведомый ветер
уносит их дни и огни —
как будто дыра в поднебесье
открыта сквозная…
Смиренны в постелях они
или сдавленно ропщут они —
за дверью не слышно,
а сам никогда не узнаю.

Не мне искушать их
при свете вечерней зари,
сгорающей неуловимо
над кафельным пляжем…
Какое короткое слово
напишут на белой двери,
когда чередою и мы
в обороне последней поляжем?

Нам новый век железные иголки
под ногти загоняет втихомолку.
Футболки поменяв на треуголки,
на стогнах раскуроченной страны
запировали молодые волки.
Но все ещё идут из глубины
отныне забываемой войны
последние корявые осколки.

Последние, что с немцем воевали,
пока ещё не в камне и металле,
идут, начистив ордена-медали,
и строятся на площади в ряды.
И военком – хребет по вертикали —
вышагивает бодро впереди,
неся на молодеческой груди
не меньший вес латуни и эмали.

Но затихает музыка парада,
и снова слышен грохот камнепада
на улицах Белграда и Багдада,
расстрелянных в упор издалека…
И снова – свист летящего снаряда,
и на зубах – скрипение песка.
А против танка – лезвие штыка
да тяжесть деревянного приклада…

Ой, черника-вечерника,
губы девкам не черни-ка.
Малые удалые
любят только алые.

Ой, малина-мáлина,
платьице приталено.
Пойду с милым во лесок,
поясок – на узелок.

Земляника зацвела —
я миленка завела.
Земляника алая —
чуть не оплошала я…

Голубика голуба,
полюбила голубя.
Предложила под венец —
оказался голубец.

На гряде растёт клубника.
Я – милёнку: колупни-ка…
Думала, с догадкою —
обознался грядкою!

Сладка ягода ирга,
хороша для пирога.
Но мы ее с милёночком
подсластим маленечко!

Вышел милому приказ
отправляться на Кавказ.
Соберётся – будем делать
ребятёнка про запас.
Пусть родится сыночка —
тоже ягодиночка.

Что ни пьянка, то ругня,
что ни волость, то грызня:
то чеченские набеги,
то албанская резня.
Ой ты, волчья ягода —
едовá, да ядова.

Ой, калина-калина,
отпади, окалина.
Голова бедовая —
ничего, что вдовая!

Ой, рябина-рябина,
жизнью покарябана,
солена да перчена —
а я гуттаперчева.
Так рябина рожена —
слаще, коль морожена…

Чёрный ангел сложит крылья
и присядет у крыльца.
Чёрный ангел у крыльца —
не видать его лица.
В доме тихо, дверь закрыта,
сон десятый без конца…
Чёрный ангел у крыльца —
не видать его лица…
Нивы сжаты, рощи голы —
всё, как надо в ноябре.
Всё, как было в ноябре…
Но пятнистые погоны
давят плечи на заре.

На заре
в поднебесье чёрный ангел
должен снова улетать.
Но к закату чёрный ангел
возвращается опять.
В высоте меж тьмой и светом
прорисована черта.
Ничего там, братцы, нету:
ни Христа, ни Магомета,
ни Эдема – ни черта.
А, быть может, от таких же
ангелов она черна…

В тех заоблачных пределах
тело есть иль нету тела,
неживой или живой —
все.
Все, над кем и кто стояли
с непокрытой головой…
Все, кто вынесен и вышел.
Все, кто вывезен и выжил,
и не вышел,
и не выжил,
так же в армии одной.
И летят над миром сонным
их невидимые сонмы,
ищут, что же оправдает
эти крылья за спиной…

Чёрный ангел сложит крылья
и присядет на крыльцо,
чтобы крыльями закрыло
обожжённое лицо…
Чёрный ангел у крыльца —
не видать его лица…

Тёзка тёщи моей – мы уже вполовину родные,
а по виду и вовсе за старшую дочку сойдёшь,
но майорские звёздочки и кругляши наградные
не дают по-отечески сетовать на молодёжь.

Доля женщины – ждать: убеждённо, спокойно, упёрто —
и сказать долгожданному: я постелила – ложись…
Ты взяла бы любые призы по стрелковому спорту,
да на полную ставку работаешь: жизнь – или жизнь.

Поднимаешь заздравную не за любовь – за удачу,
но подмогою случаю – знание горной войны…
Время снайперу сыщет всегда боевую задачу,
не позволит ему разъедающей дух слабины.