Андрей Расторгуев - Русские истории

На куполе Божьего дома трудился сапёр.
Гудел под ударами лома безлюдный собор.
Но мерному грому и трепету каменных пор
спокойно внимал из-под купола Пантократор.

Солдаты кирпичное мясо долбили с утра.
К полудню у Спаса в груди появилась дыра.
Но смертною охрой осыпан, в дыму закопчён,
Всевышний не охнул, не двинул разбитым плечом.

Голодною коброй по резкому слову команд
в разъятые рёбра просунулся грубый канат.
И снова, как будто за тысячелетья привык,
от боли не дёрнулся сосредоточенный лик.

Вперяя во тьму год за годом внимательный взгляд,
он видел висящий под сводом немецкий снаряд
и сам возводил к небесам полукружие рук,
как будто в операционной военный хирург.

Он ведал, что круто замешена жизнь на Руси:
уж если затеется смута – святых выноси,
и ежели час, то минута, когда о любви,
и ежели Спас – почему-то всегда на крови.

Повадкою он был исконный конник —
поклонник обходительных манер,
курсантам назидательный законник
и орденов-медалей кавалер.
Один в портрете старого вояки
не удался художнику мазок:
зрачок – и на свету, и в полумраке —
всегда напоминал дверной глазок.

Но то вблизи, в беседе откровенной,
а откровенных он не привечал,
малинною порой послевоенной
из женщин ни одной не отличал
и в мае, лишь разноголосый птичник
пробудится опять от вешних брызг,
девятого садился в амуничник —
и напивался вдрызг…

Ещё победный день благоговейно
не отделяли мы от суеты.
Он жёг его бутылками портвейна
и пристально глядел на хомуты,
но о войне – ни слова, ни полслова,
трезвея к наступающему дню…

Он начинал в кавкорпусе Белова —
с клинками наголо да на броню.
Взаправду ли на танки конным строем,
легенды врут, а книги подвели:
молчал Белов, прославленный героем,
молчат его бойцы из-под земли.
И выживший молчал. А что хотели?
Не из ума – из боя в медсанбат…

Он продолжал войну в особотделе —
служи, где скажет Родина, солдат.
И послужил – по наивысшей мере,
верховному из признанных долгов,
где воздаётся каждому по вере,
глазасты металлические двери…
Он верил, что стреляет во врагов.

Как сам он докатился до расстрела,
не спрашивай – ни ветки без сучка…
Он в камере до самого рассвета
глаз не отвёл от жёлтого зрачка
и в собственном зрачке до чёрной точки
запечатлел, белея головой,
не загремел пока у одиночки
подковками проспавшийся конвой…

Мы пятна и на Солнце смоем – нате:
за этим нас и мама родила…
Помилован, он воевал в штрафбате —
на пулю шёл, да пуля не брала.
Но в свой черёд исправно окровавлен —
прошла на волосок от главных жил,
из госпиталя в конницу отправлен
и там довоевал, и дослужил.

И, в правоте воистину неистов:
– Всё починить и вычистить к утру! —
в манеже распекал кавалеристов,
как ранее на воинском смотру.
Рассказывал в застольях анекдоты,
а точкою зрачковой – начеку…

Однажды лишь расслабился когда-то —
открылся одному ученику.
А более ни слова, ни полслова —
ни к школьникам, ни к Вечному огню…

Как рассказать о конниках Белова,
клинками атакующих броню?
Какая поучительная повесть —
узнайте, мол, ребята, что почём —
родится о служении на совесть
безжалостным судьёй и палачом?
Исполнится ли духом оболочка
телесная над братскою плитой
понять, зачем осталась запятой
земным огнём обугленная точка?

О ржавые края военной жести
плоть изодрав и душу занозя,
он знал такое смертное о жизни,
что никому рассказывать нельзя.

Весёлой словесной игры
заведённый порядок не нов,
но бездною веет иное
случайно рождённое слово…
На двери больничной палаты
написано красною краской: ИОВ.
Пора перечесть позабытую книгу
о муках Иова.