Андрей Расторгуев - Русские истории

Хоть малый – да не щербинка,
не брод коровий.
И на языке солинка —
воды ли, крови ль?
А дальше тепло и горько:
едва разжал —
и лавою льётся в горло
глубинный жар…

Напьёшься по горловину —
какая чаша
хотя бы наполовину
могла быть наша!
И почта в ответ на фотки
тотчас:
– Дон-дин!
Во Владивостоке сопки
один в один…

То сажей мазнём, то мелом,
то на слово, то – на вкус…
Меж Чёрным лежит и Белым
давно корневая Русь.

Но, чуя иные краски,
расправились корни и —
метнулись аж до Аляски
и до Калифорнии.

Да снег оказался хрустким,
да краешек окаян.
А то бы назвали Русским
не море, а окиян.

И не заживает рана…
Да не засыхает плод:
никто теперь океана
нерусским не назовёт.

Попробуй из Питера вытянуть нервы Невы —
и город, заложенный ниже воды и травы,
объявится перед глазами не каменной глыбой,
а брошенной на берегу кистепёрою рыбой.

Ещё шевелятся проспектов его плавники,
похожие на разведённые пальцы руки,
но, словно слюдой заменили оконные стёкла,
навеки его чешуя островная поблёкла,

и невдалеке от соборов, холстов и «Крестов»
бесцветными жабрами движутся дуги мостов,
покуда, уже не подвластное нервным сигналам,
дыхание жизни уходит Обводным каналом…

Но что за причуда в бездомной моей голове
за тысячи вёрст от Невы вспоминать о Неве
и дух возвышать Мельпоменою и Аполлоном
в Екатеринбурге, к изящному слогу не склонном?

В заботах о жизни заводов, машин и монет
и вправду основы для слога изящного нет.
Но если душа занялась утончённым предметом —
она открывается неочевидным приметам

и сразу становится неисправимо чутка
к соприкосновениям воздуха и языка,
и вдруг осязает, что в русской забаве словами
иные взаправду бросаются и головами.

Такие в бумагу и в бок – всё едино пером,
и третьим – не в лавку за водкой, а Третьим Петром.
Пускай на помосте от собственной кровушки скользко,
и медленно в памяти меркнет Яицкое войско,
и медленно входит в живой человеческий мозг
железной занозою индустриальный Свердловск…

А стоит опять оживить отдалённое имя —
земные истоки и связи предстанут иными,
и вновь через дали натянется нитью живой,
что Екатерина Петру приходилась женой.

И выступит снова из-под многолетнего сплава
роднящая Катер и Питер недобрая слава,
и сколько холодные камни водой ни кропи —
не вымыть из их родословия царской крови…

Но если по крови и памяти – чем не столица?
Как будто столицею надобно только родиться
иль тихою сапою выйти из гиблых грязей
по воле ордынских татар и великих князей.

Не всё ли равно, что Исеть припадает к Тоболу?
Россия давно приучила себя к произволу.
Когда приглядеться, окажется и Петроград
с лица европеец, с изнанки – полуазиат…

И сам я таков в незапамятных дедах и бабках,
чей след обрывается в пронумерованных папках,
откуда и чуткому сердцу предстанет не вдруг
резной полукаменный старый Екатеринбург

с его огородами, банями и лошадями,
печными дымами, Сенной, Дровяной площадями,
гранильною фабрикой и паровозным гудком,
железным заводом и Маминым-Сибиряком.

Но век миновал, и отныне в любую погоду
на прежние улицы нет ему нового ходу,
хотя при желании сыщется с малым трудом
земля, где стоял да не выстоял дедовский дом.

На улицах этих теперь задирается к небу
стеклянными башнями полуварначеский Ебург.
А, впрочем, своё поминая житьё-бытиё,
весёлый уральский народ упирает на «Ё».

Хотя по весне зеленеют берёзы и пашни,
и ящерки греются на родоните и яшме,
уже до поры, пересказана для детворы,
состарилась в девках Хозяюшка Медной горы…

Но время покажет ещё, кто законченный урка.
И если уже не воротишь Екатеринбурга,
наверное, этот неписаный город нехай
походит лицом заодно на Москву и Шанхай,
тем более сросся хребтиною и сердцевиной
навеки и с той, и с другою земной половиной…