Андрей Расторгуев - Русские истории

Когда корешками на тысячи лет углубиться —
не всё ли едино, какая верста и столица?
И раньше бывали медвежьи углы-времена,
да вновь прорастали из тёплой земли семена.

И мы на пути подорожные наши скрижали
не с чистого камня писали, а лишь продолжали,
поскольку не нами затеяна эта игра
задолго до Юрьева града и града Петра…

Аэробус «Люфтганзы» снижается над сосняками —
ущипните меня, если это и вправду январь…
У наследников Гёте опять нелады со снегами:
где повыше – бело, а пониже – осенняя хмарь.

Наши зимы сибирские здесь поминают не всуе,
и едва осыпаются рыхлые тучи с вышин —
тормозят автобаны, на летней резине буксуя
и гармошки губные творя из разбитых машин…

Дело прошлое вроде, заросшее тиной и торфом,
но и внукам иным – отчего, догадаться могу —
снятся бомберы в небе над Гамбургом и Дюссельдорфом
и убитые танки, застывшие в русском снегу.

И во времени нынешнем неисправимо неместный,
в понарошной атаке сражённый не раз наповал,
не английский когда-то я взялся учить, а немецкий
не за Гёте и Шиллера… Их я потом прочитал.

Каждый крест поодиночке нёс,
на покосе-пахоте хлестался.
А когда затеяли колхоз,
мужики вошли, а он – остался…

Командир сказал: не отходить —
и тотчас навек отвоевался.
Помирать решили погодить.
Мужики ушли, а он – остался.

Собственно, и всё. А мог бы жить,
подпирать на старости наличник.
Но такой упёртый был мужик —
до корней волос единоличник.

Ещё не прочитанным свитком Плутарха
дорожная стелется ткань.
За дальним пригорком лежит Таматарха,
по-нынешнему – Тамань.
Унылы спалённые солнцем равнины,
но сквозь микропор сандалет
мне колют подошвы сухие травины,
под каждою – тысячи лет.

Над кем этот ястреб распахивал крылья,
суля безымянный покой?
Кто стал этой лёгкою тонкою пылью,
что я подымаю ногой?
Которое племя уйдёт, не горюя,
с земли, где приморская грань
вместила эллинскую Фанагорию
и русскую Тьмутаракань?

И чудится: скачут комонные готы.
Гляди: половецкий дозор…
Но от поворота – бетонные доты,
кабаньи глазки амбразур.
И в кровную память забытого предка,
саднящую в левом соске,
вливается свежею струйкой заметка
на мемориальной доске.

Блокадники поели всех котов,
и город осаждённый был готов
склониться перед армией крысиной.
В заброшенных подземных этажах
она плодилась, будто на дрожжах,
удобренных изрядной мертвечиной,
и в поисках, чего ещё подъесть бы,
обшаривала мёрзлые подъезды.
И, от обеда сытного солов,
дудел в гармошку гаммельнский крысолов…

Хотя страна в ту пору голодала,
не вся она кошатину едала.
В тылу для фронта и на этот раз
нашёлся стратегический запас.

По городам и весям кошкодавы
возобновили прежние облавы,
но, помня соль приказов боевых,
отловленных оставили в живых.
Ощеривая челюсти охране,
кошак не знал, что Родина на грани.
Но ежели Россия на краю —
в строю найдётся место и зверью…

Отбитою железною дорогой
пришел состав с хвостатою подмогой,
баржою ли по ладожской волне
усатое прислали ополченье,
а только в битве местного значенья
оно с задачей справилось вполне.
Порою той у выбитых окошек
никто не жил охотою на кошек.
А дальний Гаммельн после той войны
опять одолевают грызуны…

Мы кофе пили. И сибирский кот,
раскормлен от хозяйкиных щедрот,
урчал и когти вострые топорщил.
Казалось, как хлебнувший ветеран,
он давние года перетирал
и морду угрожающую морщил.

Наверно, так ведётся у котов,
что каждый слушать родича готов,
и правнуки, внимая, не зевают…
А, впрочем, у Невы не оттого ль
в домах кошачью привечают голь
и целый остров Васькой называют?