Андрей Расторгуев - Русские истории

К железной дороге себя приучить нехитро.
По сути и стати она – продолженье метро:
еды запаси да поболе бульварного чтива
и, лежа на полке, без ропота и перерыва
на фоне унылой степи или горной цепи
почитывай, спи да закусывай – словом, терпи.

Наешься-наспишься – кругом погляди: у народа
от скуки дорожной найдутся доска и колода.
А коли продуться боишься – начни не спеша:
Москва – Алапаевск – Коломна – Анапа – Аша —
Актюбинск… Короче, от Астрахани до Якутска —
что видел, и слышал, и помнишь со школьного курса…

И если, когда доберёшься слегка одуревший,
тебе не поможет с дороги рассол огуречный —
домашняя ванна и даже гостиничный душ
немало в себя привели неприкаянных душ…
О том и турбин самолётных надсадное пенье
нудит неустанно: терпенье, терпенье, терпенье…

И это дорожное свойство впитаешь когда,
сойдутся в пространстве и времени все города —
как будто Россия, минуя столбы верстовые,
сплела воедино свои пояса часовые,
вобрав нищету и величие, мощь и рваньё
в округло-рычаще-свистящее имя своё.

В ней за сыновей успокоится только покойник.
Свистит соловей – непременно добавим «разбойник».
В охотку словами и смыслами наперебой
из пишущей братии нынче сыграет любой.
А я, бестолковый, опять без конца и без краю
собою самим в города и вокзалы играю…

Покуда метели кипели в небесном котле,
однажды неделю терпели на Новой Земле.
Бывал-добирался да жил-поживал без прописки
в Архангельске, Вологде, Бийске и Новосибирске.
Легко-белопенно качала онежская зыбь,
бездонно-вселенно молчала байкальская глыбь.

Добавлю ещё в эту евроазийскую брагу
я Ригу и Хельсинки, Вильнюс, Варшаву и Прагу:
пускай не Россия, а всё не чужая земля —
история наша такие плетёт вензеля.

А сверху кто сведущ в родимых земных окоёмах —
ещё сыпанет лепестки вычегодских черёмух,
в сияние венских свечей и скрипичных ключей
плеснёт сыктывкарских и питерских белых ночей…

Ну, вот тебе два – докатились уже до концерта,
хотя исчерпали едва половину рецепта.
В глазастой моей погребушке чего только нет:
печорские уголь и сёмга, усинская нефть,

туманы Мурмана и птичий базар Кандалакши,
челябинский тракт в обрамлении розовой кашки,
ракиты в пыли новгородской и псковской земли,
где давние дремлют курганы и дышат кремли;

уральские хляби и харьюз опять же уральский,
якутский алмаз, свежеловленый омуль байкальский,
копчёная волжская стерлядь, казанский чак-чак…
Анапское солнце – и то потемнеет в очах.

От чёрного угля до белых ночей и медведей
отыщется всё под обложками энциклопедий.
Но что на бумаге роится, летит и плывёт,
без голоса, вкуса и запаха не оживёт.

Да если они и добавятся – дело пустое.
Здесь надобно чувство иное, хотя бы шестое,
чтоб этот случайный, невообразимый комок
с тобою сомкнулся и кровью твоею намок…

Платя за билеты надеждой и жизнью самою,
по белому свету я езжу с сердечной сумою,
ромашку, полынь, мать-и-мачеху да лебеду
с небесною синью в котомку живую кладу.

Пока её стенка не просит иглы и заплатки,
как сонный зародыш растёт в тяжелеющей матке
из влаги любовной и цепких белковых рядов,
во мне облекается плотью Страна Городов.

Она, если верить учебнику или плакату,
подобна то маленькой ящерке, то целаканту,
а по завершении всей череды родовой
объявится миру своей золотой головой.

Она уже ищет украдкой, на что опереться,
и снова мне тычется пяткою в самое сердце.
Но светом и холодом тьму и тепло заменя,
хотя бы полдня она как проживёт без меня?

Из моря солёного выйдя на горькую сушу,
кому западёт она в неискушённую душу,
повадкой и повестью на сердце ляжет кому,
чтоб наново – честью и совестью и по уму?

Какими далёкими ныне от нас городами
сыграют потомки, дороги свои коротая?
Какие вдали за собой сохранит имена
страна моя, что не убита и не рождена?

А, впрочем, и наша тропинка неисповедима.
Бог даст, повидаем и Рима-Иерусалима,
а то и древнее отыщем: айда поглядим
в башкирской ковыльной степи земляной Аркаим.