Андрей Расторгуев - Русские истории

Высок и не багров
над головою полдень.
Во храме вправду гроб,
да вправду ли Господень?
Не лжёт ли вещество,
означившее обок
цепочку остановок
мучительных Его?

Что грудью уловлю,
что вырастет в итоге?
Чем жажду утолю
на каменной дороге?..
И снова путь Христа —
на веру и во имя.
Во Иерусалиме
такая суета…

Пахли миро и ветки мирта,
но сказал ожидавший их:
– Не ищите Его средь мертвых,
а ищите среди живых…

Поэтическая омерта,
звон оружий сторожевых:
иногда поминают мёртвых,
а живых – на три ножевых.

Но – афера или оферта —
растворяется в дождевых:
не ищите меня средь мертвых,
а ищите среди живых…

Две статуи – от времени седые,
а поглядел – и словно осиян:
о, Господи – какие молодые
Мария и апостол Иоанн!

Художество иное – дело вкуса,
но истинное ломится под дых:
выходит, что земного Иисуса
история – она про молодых…

Не потому ли, не увековечен
в соблазну отвечающей плоти,
всё больше молодых красивых женщин
с годами я встречаю на пути?

Разбрасываю камни и плоды я,
мне сердце распирает океан.
Но, Боже мой – какие молодые
Мария и апостол Иоанн…

Эне, бене, рики, бос,
прятки-перепрятушки…
Сидит босенький Христос
на руках у матушки.

Из объятия Её —
тёплого, охранного —
видит острое копьё
да крыло архангела.

– Мама, мамочка – не лгу:
вот, что будет далее…
Потерялась на бегу
левая сандалия…

Что сулится, может быть —
бронью не оденешься.
Выходи – тебе водить.
От судьбы не денешься.

Но пока не отрешу
на дорогу лютую,
дай согрею, отдышу
ножку необутую…

Ни эллина, ни иудея —
литая словесная связь…
Здоровая вроде идея,
а всё-таки не прижилась.

Немногое сонную совесть
больнее берёт за живьё,
чем эта еврейская повесть
во всех вариантах её.

Но каждый крещёный народец,
своё различая с небес,
рисует глаза Богородиц
на собственный лад и разрез.

И русский душевнее верит
и молится: «Боже, прости…»
во храме у моря Кинéрет
во имя двунадесяти.

Когда б, о несходстве радея,
мы тем исчерпались дотла…
Старинная вроде идея:
ни эллина, ни иудея —
а всё-таки не умерла.

Разум и вера в ссоре, пока века
в Мёртвое море течёт Иордан-река.
В зеленоватой мути её пучин
отсвет небесной сути неразличим.
Даже в рубахе белой и наготе:
падает луч на тело – а в темноте…

Он погодя пробьётся – неявный свет,
если в душе найдётся небесный след,
если в сердечной стыни в солёный год
не расплескаешь ты иорданских вод,
где, огибая глыбы, глотая ил,
моет нам ноги рыба Эммануил.

Случай вышел вроде манника:
коль напáдала – не зря…
Тихий берег. Санта-Моника.
Середина января.
Крайний Запад. Калифорния.
Волны, солнце, неглиже…
Жаль, оделся не по форме я —
плавок нету в багаже.

Чумовое ощущение:
в январе – да в океан.
А на родине – Крещение:
люди рубят иордань,
достают грибы из погреба,
ставят хлебное вино…
По канону ли, апокрифу —
то Всевышнему одно,
лишь бы в новом поколении
не дожились до чумы…
И темнеют в отдалении
голливудские холмы.

У далёкого меридиана,
у черты примирения дат
странно на берегу океана
знать, что родина – там, где закат.

В озаренье, не менее странном,
уловить, как малóе дитя:
солнце падает за океаном,
неизменно за ним восходя.

И додумать легко и внезапно,
умеряя щенячий восторг:
если долго стремиться на запад —
непременно придёшь на восток.

И, душою живой не отчаясь,
догадаться в темнеющий час:
этот шарик, исправно вращаясь,
сам собою не вывезет нас.

Губами веду по краю
береговому —
как будто перебираю
дорогу к дому.
Сначала – прохлада бриза
и мятный ворс
до рисовых зёрен Фриско
и Форта Росс.

Чем ближе дыханье севера,
стон металла —
острее кристаллы сахара,
тон ментола,
а где ветерок бурана
по волоскам —
на краешке океана
отвесный скол.