Андрей Расторгуев - Русские истории

Снова ветер в степи заиграл —
бьёт зарядами пуще свинчатки…
Этот фронт перешёл за Урал
и, похоже, дойдёт до Камчатки.

В Таре-городе северный лес —
снег его прошибает не сразу,
а южней, говорят, МЧС
перекрыл заметённую трассу.

Здесь дрова запаляют в печах
отогреться, а не для потехи.
И почудилось: в Омске – Колчак,
и восстали опять белочехи…

А ветрище идёт на таран
и трясёт жестяную обитель,
и забытое слово «буран»
обновляет губами водитель.

Неразличима глубина
в Екатерининском канале.
Вода высокая темна —
как целина, что распахали.
Не подымая головы,
в перевороченные степи
глядят эпические львы,
зубами стиснувшие цепи.
Не чая кучерской вожжи,
на межсезонной пересменке
экскурсионные баржи
уткнулись в каменные стенки…

Все прихотливые винты
креплёной мужиками суши —
неистребимые черты
глухой болотистой Кривуши.
И у Казанского моста
приходит на душу в итоге:
какие русские места
поднялись из чухонской топи…

Осиновый лемех податлив огню.
Но ежели храмы дотла, на корню
палят, что ни год, супостаты —
крыть золотом дороговато.

Так, руки свои возложив на мечи,
решили расчётливые псковичи:
негоже казною хвалиться,
когда недалече граница.

Кровавое время, понятный расчёт —
которое ныне столетье течёт,
а всё для иного тевтона
заманчиво русское лоно.

Доныне рубежный конец небогат,
доныне растит и хоронит солдат.
С чего бы над стенами Крома
огонь золотого шелома?

Того и гляди повторится:
«Корчма на литовской границе…»

Где светлые токи валдайских равнин
остзейское поят приморье,
былицу мне сказывал Слава Козмин —
хранитель из Пушкиногорья.

…Едва от земли оторвался Ан-2,
влекомый натугой мотора,
зажглась под крылом золотая глава
Троицкого собора.

Парили лоскутья весенней земли —
пригорки, поля и остожья,
и долго она полыхала вдали,
как вечная искорка Божья.

И только истаяла искра – гляди:
опять огоньки золотые
рассыпала в ясной дали впереди
глава Новгородской Софии…

Сегодня опять, что ни город – то храм.
Наверное, стало легко летунам:
не веришь иному прибору —
лети от собора к собору.

От самой границы до самой Москвы.
Но всё-таки те псковичи каковы:
казну зажимали в подвале,
а сами, надеждой – летали!

Иначе прервался бы чёткий пунктир,
где каждая маковка – ориентир
и переплетение нитей
сословий, судеб и событий…

А купол над Троицей – после войны,
что стоила неимоверной цены,
а ныне всё реже и глуше
окрепшие трогает души…

А золото класть или лемех —
и нынче зависит от денег.

Без героя война – не война.
И война без предателя – редкость.
Но ливонцу во все времена
не сдавалась Изборская крепость.
Поржавели былые мечи,
потускнели у тканей оттенки…
Вот они – от Изборска ключи:
вытекают из каменной стенки.

Все двенадцать – на собственный звон,
и незнаемо, что это значит:
по числу ли словенских племён,
по апостолам или иначе.
Память тысячелетнего льда
источила скалу ручейками
или просто живая вода
перепущена известняками…

Будь четырежды царь или зять
прокурорский – не видано толку:
человеку не дать и не взять —
лишь налить под завязку бутылку,
пересоленный рот освежить,
остудить распалённое тело…
А какое из тел не хотело
поздорову и дольше пожить?

Эта плотная сила права,
наделив неизбывною жаждой.
Все желанья земные молва
закрепила почти что за каждой
из двенадцати струй, но беда —
безымянны целебные жилы:
где которая льётся вода,
не поведают и старожилы.

Если к этой молве да всерьёз,
даже самою малою плошкой,
то вовеки не выреветь слёз,
из потока испитых оплошкой.
Но вполне в человеческой власти
не предать обещаний своих,
вновь одною судьбой на двоих
наполняя обыденный пластик.