Андрей Расторгуев - Русские истории

И не впервые от сонной гордыни
в разных углах необъятной дали
не шелохнутся земные твердыни —
замки, соборы, дворцы и кремли.

И лишь во мраморной лёгкой рубашке,
от Галилея, наверно, мудра,
вторит Невьянской Пизанская башня,
словно ближайшая в доме сестра.

Ещё не знает Ильича
мастеровой народ.
На свете белом тысяча
девятисотый год.
Минувшее? Ату его —
двадцатый век в яслях!
Заводы Расторгуева
в Кыштыме и Каслях…

Не обольщайся, милая —
я из иной семьи.
Хотя моя фамилия,
заводы не мои —
и слава Богу: вроде бы
за давностию лет
моей ближайшей родины
в расстрельных списках нет.

Не их листал до полночи,
сжимая переплёт,
у бабушки на полочке
чугунный Дон Кихот,
и темнотою сажевой
томился до утра,
и тонкий меч осаживал
у левого бедра.

То позднее, советское,
по-всякому житьё —
воспоминанье детское
давнишнее моё.
Уже тогда в расхожество
по крайние края
оборотилось множество
изящного художества
каслинского литья…

Но если память тычется,
дадим ей полный ход.
Давай вернёмся в тысяча
девятисотый год,
где мировая публика
толпится без конца
не у баранки-бублика
и золотого рублика —
чугунного дворца,
где горбится усиленный
распорками помост,
где под крылом у Сирина
рыдает Алконост,
и песенка летучая
несётся в небеса,
и катится горючая
тяжёлая слеза,

где из металла соткана
атака свысока
охотничьего сокола
на зайца-русака
и свара над добычею
оголодалых львиц
по давнему обычаю
провинций и столиц.

Угроза ли горгульина,
драконья ли волна —
любая загогулина,
как надо, сведена.
Бесстрастные, всевластные
в опорные углы
по кружеву распластаны
двуглавые орлы.

У входа не зловеще, но
с булатом и крестом
стоит в кольчуге женщина —
держава под щитом.
И без высокомерия,
но явственно вполне,
что не пустыня-прерия —
Российская империя
в уральском чугуне…

Как верное наследие
возобновили храм.
Двадцатое столетие
отправили в спецхран.
Та молодая женщина
не сгинула во мгле:
такою, мол, завещана —
забудь, что обесчещена —
поставлена в Кремле.

Кто миновал миллениум
по юности почти,
не поминает Ленина
и Ельцина не чтит.
Не всё равно ль за водами,
утекшими в полях,
кто ведает заводами
в Кыштыме и Каслях?

И точит разум – ты чего?
Река не повернёт
на бородатый тысяча
девятисотый год.
Правители убогие,
рассыпана страна —
иные технологии,
иные времена…

По нраву фанаберия,
от сердца лития —
чугунная империя
уральского литья!
Но, скрывшаяся в облаке,
годами напролёт
Россия в прежнем облике
не занимает публики,
себя не узнаёт.

Как на осень лето поворачивает,
ходит ветер, груши околачивает,
молодые яблони трясёт,
золотые молоньи пасёт.
И, как будто праведники с грешниками,
стукаются яблоки лобешниками:
тук да тук – разносится окрест,
точно урожайный блáговест.

А далече – бух да бух – заманивает:
Екатеринбурх грехи замаливает.
Азиатец, да коли алкал —
будет тебе, братец, колокол…
Намахни да вдарь – а нам стесняться кого?
Мы без государя с восемнадцатого…
Как намёк на скорую судьбу —
пятнышко у яблока во лбу.

Снова звонят на Большом Златоусте —
нота басовая издалека…
Словно к истоку приблизилось устье
сквозь неизменные облака.

Словно, и не помышляя о плате,
в прежнюю время легло колею.
Бабушку вряд ли узнаю мою
девочкою в гимназическом платье…

Словно задумано миром и градом,
чтобы, в библейские святцы вписав
имя, ко слуху притёртое, рядом
со Златоустом стоял ДОСААФ.

Словно эпоха ещё не разъята,
сталью военной не стала руда
и не вещает опять холода
нам краснокожее тело заката.

Словно живём высоко и уютно,
на ночь листая бульварный роман…
Если подымется ветер наутро —
сонных к чему призовёт Иоанн?