Андрей Расторгуев - Русские истории

Сбережение памяти – долгий невидимый труд
обработки доставшихся от прародителей грядок…
В каждом городе мёртвых живые порядок блюдут,
а известно, какой у живых с городами порядок.

Утверждение правила – все по исходу равны:
даже камень не долее двух или трёх поколений
уцелеет под натиском неистребимой травы,
а тем более – ежевесенних её опалений.

Наставление родича – родичей не оставляй:
коли что приключится, то издали не обиходят…
Остывают архивы, спекается времени край.
И встречаются души – и места себе не находят.

Здравствуй, мама!
Ты уйдёшь со мною
с этой удивительной земли,
где льняной качают сединою
гибкие степные ковыли,
где слоятся над земною грудью
бурые пласты железняка,
где в листве былой тугие грузди
обещает свет березняка.

Облака идут тяжёлой цепью —
в них вода до края налита.
Долго ли продержится над степью
железобетонная плита?
Долго ль на эмали медальонной
уцелеют милые черты
над землёй, зимою прокалённой,
летом выжигающей цветы?

Друга друг мы наново не поняли,
и теперь не знаю, отчего
внучки не застали, не запомнили
голоса и взгляда твоего.
Даже если родичи по чести
выполют пожухлую траву —
мама,
ты уйдёшь со мною вместе.
Если брата я переживу.

Снова потратили в отпуске тысячу баксов.
Снова затягивать пояс до новой зарплаты.
Что тут поделаешь, ежели Север неласков,
дети хворают, а мы ни бедны, ни богаты?

Господи Боже, как осточертела Анапа —
суетный пляж и заросшая зеленью бухта!
Но принимаю как неотвратимое: надо
вывезти дочек на солнце и свежие фрукты.

Скиснет вино молодое в пластмассовых банках:
мы ведь не пьём – отпиваем из разного сорта.
Август рассыпался грушами на полустанках,
яблочный Спас над шоссе ароматом апорта.

Мимо базаров рулишь по кубанским станицам —
жалко до слёз, что в багажнике мало простора.
Скоро над ними гусиным лететь вереницам,
что по весне обживают лесные озёра.

Пусть и Анапе помашет гусиная стая,
где, как хозяин, курортного ждущий сезона,
наши монетки рачительно перебирая,
Чёрное море ворочаться будет бессонно.

Анапское солнце печёт и не располагает
ни к рифме, ни к мысли глубокой, особенно если
два раза на дню, как на службу исправный чиновник,
на пляж пробираешься мимо торговых палаток,
где справа и слева соседствует крем для загара
с таким же на вид, но уже для леченья ожогов;
купальники всяких калибров – с махрой полотенец,
откуда зазывно глядят неодетые девы;
акулы, дельфины, иная надутая живность —
с трусами, халатами и остальной дребеденью,
что раньше назвали бы колониальным товаром,
доставленным по морю, в бурю
и лично для нас контрабандой…

А в ноздри плывёт-затекает летучая дымка:
призыв шашлыка, исходящего соком на углях,
шурпы, шаурмы, хачапури, лаваша и плова.
И – голос разносчика, точно напев муэдзина:
– Горячая молодая кукуруза, медовая пахлава,
сладкая чурчхела, вафельные трубочки, свежая пицца,
домашнее вино, вареные раки, холодное пиво…

На месте турецкой мечети давно православная церковь,
а нечто восточное слышится в этом напеве —
наверно, и в том виновато анапское солнце,
на коем блестят серебром самолётные тушки,
как будто хамса и селёдка на рыбном базаре,
иль россыпь мальков, на рассвете снующих у пляжа,
иль свежая плоть северян, что спустились по трапу
и воздух солёный вдохнули прохладною грудью,
и тотчас попали, как выпали, в цепкие руки
настырных анапских извозчиков и квартирьеров.
А встречным потоком метнуло косяк меднокожий,
гремящий в карманах последней заначенной медью,
не брошенной в море, поскольку ещё до аванса
семейству полмесяца надо на что-то кормиться…

Анапское солнце печёт и не располагает
к телесной любви, ибо тела на пляже навалом,
и тонкая ткань не скрывает ничьих достояний,
тем паче иные и сами не слишком таятся,
стараясь открыться лучам и рассеянным взглядам
(открытий великих при этом еще не случалось).
И ежели дева бесстыдно раскинется топлесс,
являя округе свои равнодушные формы, —
округу бесстыдство такое заденет едва ли:
анапское солнце печёт и не располагает…