Андрей Расторгуев: Русские истории

Но после заката, омыты короткой прохладой,
людские тела – точно солнцем налитые кубки,
что переливают друг в друга горячую влагу,
вобравшую море и ветер, и зелень магнолий,
настоянный запах самшита, сосны и полыни,
упругую плоть абрикоса, черешни и сливы
и радостный ливень тяжёлого свежего мёда,
и пряное млеко из вымени матки пчелиной,
и сок огуречный, и кровь помидора и вишни,
и первые сладкие слёзы лозы виноградной —
но тихо и бережно, чтоб, не дай Бог, не проснулись
усталые дети, что спят на соседних кроватях,
наполнены теми же соками солнца и почвы.

Анапское солнце печёт и не располагает
к раздумьям о вывертах жизни, особенно если
нас вечером дядя Маис, хлебосольный хозяин,
за стол приглашает, коньяк наливает армянский —
мол, нынче такого не сыщешь – и тост возглашает
за отдых хороший и доброе наше здоровье.
За время почти ежегодных июльских гощений
мы пятую комнату в доме его обживаем,
что летом, подобно иным черноморским усадьбам,
числом постояльцев походит на суетный улей:
как пчёлки, они поутру норовят за ворота,
спеша напитаться нектаром анапского солнца…

Пожалуй, на фоне иных, по сегодняшним меркам,
глядится сей улей весьма и весьма неказисто:
сосед вон уже трёхэтажные вывел хоромы,
а дядя Маис и второго никак не достроит.
– Что делать, – он мне говорит, – самолёт нынче дорог…
Он сам ни ногой из Анапы,
но дети, племянники, внуки… —
веками армян рассыпает по белому свету.
Зимой ереванская правнучка вдруг заболела:
сюда привезли, показали анапским светилам,
а это светила земные, без денег не лечат…
Его самого прихватило на прошлой неделе —
в больницу ложиться не стал, а теперь полегчало
и праздник в семье – у свояченицы день рожденья,
а эта семья нас почти как своих привечает…

Шашлык в доме дяди Маиса – отдельная песня.
Запев – рано утром на рынке, где свежее мясо
сурово-придирчиво дядя Маис выбирает,
ворча, что пришли поздновато и выбора мало,
потом баклажан-маклажан, помидор-момидоры
и травы-приправы…
А после обеда вступают в мелодию угли
на чёрном, как Робсон и Эллингтон
или же Армстронг, мангале,
и дядя Маис – дирижёром за Герберта фон Караяна.
И апофеоз: поедание сочной свинины,
приправленной соусом из маклажан-момидоров,
запитой домашним вином из хозяйских запасов
под здравицы в честь дяди Миши,
как все его здесь величают,
и в честь тёти Оли, его черноглазой супруги…

До песни такой мы к полуночи и расстаёмся,
на сон предстоящий послушав рассказ дяди Миши,
как в шестидесятые, бегая от прокурора,
он года четыре на Западной жил Украине,
покуда в Анапе грозил ему срок шестилетний
за то, что теперь почитается за добродетель.
А впрочем, к раздумьям о нашей причудливой жизни
анапское пекло нимало не располагает…

Анапское солнце палило и располагало
лишь к долгой сиесте, когда, утомлённые зноем,
гружённые спелой черешней с Казачьего рынка,
привычной дорогой мы к нашему дому вернулись,
и тихая Рита сказала, что дедушка умер…
Армянские женщины чёрные платья надели,
мужчины на лавочках хмуро курили и ждали решенья,
когда хоронить – как положено или позднее:
два брата в Тбилиси, покуда им выправят визу,
пока прилетят, да к тому же бумагу о смерти
напишут и выдадут завтра не раньше полудня…

Назавтра с утра широко распахнули ворота,
и вместе с последним, ненужным ему документом
вернулся домой на последний ночлег дядя Миша.
И мы с тётей Олей в ночи посидели у гроба —
на случай нашлась у жены даже чёрная блузка
(как всё-таки женщины нас приспособленней к жизни!),
а я по-простому, в футболке – прости, дядя Миша…
И нам тётя Оля сквозь слёзы поведала, как он
своими ногами до «скорой» и после, в больнице,
дошёл до каталки и лёг, и просил: «Помогите…»,
и капли холодного пота на лбу выступали….
А медики пили спокойно предутренний кофе.
Но их тётя Оля ни в чем обвинять не хотела —
врачи, говорила, наверное, всё уже знали…

Шесть красных гвоздик продавщица
вручила мне книзу цветками.
Я нёс их по городу, точно опущенный факел,
какие видал на могильных камнях древнеримских.
А в доме дудук причитал, и задумчивый голос
пел нечто восточное – мне показалось, про горы,
на склонах которых стоят Ереван и Тбилиси.
И стол, за которым три ночи назад дядя Миша
коньяк наливал нам и тост говорил про здоровье,
был ножками вверх опрокинут – последней опорой
его домовине служили теперь эти ножки…
А солнце всё так же с небесных высот полыхало,
на берег песчаный бежала волна за волною,
и падал с ветвей абрикос на двухтысячелетние стены
Горгиппии – города, что основали здесь древние греки.