Андрей Расторгуев - Русские истории

По сей день не понарошку на
случай всяческих невзгод —
недород, переворот… —
раскрестьяненный народ
запасается картошкою.

И, пока огонь горит,
нас стальное сердце Родины
привечает, как юродивых,
и копеечкой дарит.

Оставь друзей, тропою выйди в поле,
где бродит конь по вымокшей траве,
и улови предощущенье воли,
разлитое в небесной синеве.
Минуй окошки – жёлтые, живые,
заборы, огороды, тополя…
И следом – валуны сторожевые,
святая, заповедная земля.
Там лес и дол полны свободной речи,
прозрачные озёра глубоки,
и на полянах расправляют плечи
тугие лукоморские дубки
и впитывают грудью без опаски
на многие столетия вперёд
стихи и удивительные сказки —
всё, чем народ отчаянный живёт.

В Михайловском мы пили молоко
и никого не хаяли при этом —
тому, кто дружен хоть с одним поэтом,
в такое, знаю, верить нелегко…
Доили мы и бешеных коров.
Но и опять – неповторимый случай —
на дюжину собратии писучей
хватило поллитровки будь здоров…

А вот июньской ночи было мало.
Густой туман клубился варенцом,
над Савкиной горой и Маленцом
луна осоловелая вставала
и пялилась на наше торжество,
как будто вопрошаючи: с чего?
И ничего мы ей не объясняли,
лишь за кормильца стопки подымали
с хранителями памяти его…

И что бы ни творили со страной,
жива его поэзия в народе,
пока ещё поэты под луной
в Михайловском ночами колобродят!

Над Соротью – высокая трава,
и свежий ветер клонит дерева,
и кажется: степные табуны
несутся на литые валуны.
И новая несчётная волна
рождается упруга и вольна
и, подхватив стремительный набег,
его бросает с берега на брег.
Мгновение, биение плотвы —
и вновь перетекание травы,
а мерное движение воды
переправляет новые ряды…

Недолго до ивановской зари.
Рукою размахнутся косари,
и этот нескончаемый полёт
отточенное лезвие прервёт.
И станет одинокою вода
и скакунов погонит в никуда —
теперь они до будущей весны
волнами пребывать обречены…

Но кровное теченье трав и рек
собою продолжает человек,
когда, неясной жаждою влеком,
её он утоляет молоком
и плещется на белизну листка
летучая живучая строка.

Лазурь небес – оптический обман,
чем выше – тем Вселенная черней…
А в нашем, русском космосе – туман,
причудливые выверты корней,
часовня на горе, обетный крест,
до берега тропинка через луг…
И всё, что открывается окрест,
окинешь враз, а вымолвишь – не вдруг.

Поэзия, свобода – не мура ль,
когда сердца и дни все холодней?
Но стынешь, как японский самурай
в саду перед безмолвием камней.
Чего бумагу попусту марать,
душевный жар пуская на распыл?
Но по России каждый – космонавт,
покуда благодати не пропил…

И хочется открыться и вобрать,
чтоб видеть после, будто наяву,
озёрную распахнутую гладь,
упругий ветер, гибкую траву,
омытую рассеянным дождём
дорогу и запущенный погост,
и этот несказанный окоём,
и небо – высоченное, до звёзд…

В Михайловском тебя я не застал,
Тригорское подавно опустело…
Зализанный гранитный пьедестал
прижал твое простреленное тело.

Душа твоя, свободна и легка,
покинула затисканное слово,
и только бронза смотрит свысока
в людское мельтешение Страстного…

Но связь времён распалась не совсем
и комом перегородила глотку:
помилуй Бог – мне скоро тридцать семь!
Ещё могу писать как одногодку.

Уже могу, зарыв отца и мать,
за долгими тяжёлыми снегами
черствеющей душою понимать,
что пело в богохульном Вальсингаме.

Уже я видел, скольких обожгла
бессмыслица бунтарского размаха
и как невыносимо тяжела
узорчатая шапка Мономаха.

И, глядя в эти спелые поля,
я ведаю теперь, какая сила,
какая вдохновенная земля
Француза русским духом напоила!

А места в сельце Михайловском – не сорные!
Но восторженность людская недолга:
ко всему привыкнуть можно – даже к Сороти,
что петляет, завивает берега.
Поживи, останься – трудником, не баловнем,
и обыденными станут навсегда
колыханье древних елей Ганнибаловых
и молчанье Ганнибалова пруда,
крики цапель над раскрытыми калитками,
над осокой жавороночья молва
и облепленная тёмными улитками
недвижимая подводная листва.
Помаши косой, лопатой или ломиком,
прирасти к мужицким крепостным корням,
и тебе обрыднут шалые паломники,
что мотаются по здешним деревням.
Им под шум ветвей и кваканье лягушкино
на вечерней и на утренней заре
всё мерещится тень Александра Пушкина.
И ему покоя нет в монастыре…
Ах, места в сельце Михайловском —
бессонные…