Андрей Расторгуев: Русские истории

Возвращаться обычай плох —
камни медленны, люди скоры.
Но, когда мне позволит Бог,
я вернусь на святые горы,
и от времени отрешусь,
тишиною лесной несомый,
и склонюсь, и перекрещусь
на Михайловскую часовню…

И пойду не спеша, дыша,
и до берегового края
распахнётся опять душа,
всю округу в себя вбирая.
И прислушается дочь,
оглушённая городами.
И разгонят крылами дождь
цапли серые над прудами…

А время, сделав оборот,
опять застопорилось будто.
И вновь безмолвствует народ,
и власть шарахается бунта.

И родина в ночную тьму
летит подобием трамвая,
неискушённому уму
судьбы своей не выдавая.

И я пути не тороплю,
но смута в воздухе витает,
и деревянному кремлю
слоновой кости не хватает.

Баню затоплю, согрею кости,
хоть ещё о старости не речь.
В башенке моей сосновой кости —
наново побеленная печь.
Банным одурманенный туманом,
расправляя тесные бока,
посижу на лавке, словно мамонт,
недоразмороженный пока.

Вросших во отеческую глину,
да не торопящихся нырнуть
нас от Кёнигсберга к Сахалину
преизрядно, если ковырнуть

и расслышать посреди куплетов
и недоусвоенных основ,
что Россия – родина поэтов
и немного всё-таки слонов.

Спелёнутая полосами ливня,
согретая дыханием костра,
ты родилась из мамонтова бивня,
а вовсе не адамова ребра.

Вобрав людские встречи и разлуки,
сопутные потокам мировым,
твои непокладаемые руки
отсвечивают воском яровым.

Устав глядеть на родовую смуту,
не закрывай ладонями лицо —
мне так спокойно в редкую минуту,
когда они смыкаются в кольцо.

Скоро травы станут влажными
и полягут наповал…
Снова лентами бумажными
я окно забинтовал.
Лентами на мыле-щёлоке —
зарастайте, щелки-щёлочки
между крашеными рамами,
между папами и мамами,
чтобы следом за туманами
не проникли холода,
чтобы тяжкая беда,
словно тёмная вода,
уходила в никуда
с облачными караванами…

Вечно времени покорны мы,
да не всякому пластом.
Эти ленточки – по контуру,
не Андреевским крестом.
Не заполнится погост, поди —
за то слава тебе, Господи!
Да за студёный ветер-вопленик,
что расхаживает во поле,
за картошку в яме-подполе,
что хранится до весны,
даль небесной вышины
да терпение жены,
да неделю тишины
до шуги на ближней отмели.

Прилетели птицы смелые —
хохолок на голове.
Рассыпайтесь, хлопья белые,
по желтеющей траве
под клестами-свиристелями
неоглядными постелями…
Доверша заботы осени,
я отбеленные досиня,
замороженные простыни
отогрею утюгом.
И запахнет пирогом,
и покоем да ладом
мы с женою проживём
до неотвратимой росстани…

Не беспечная, не вечная
жизнь от века на краю.
Это песня бесконечная:
что гляжу – о том пою.
А зачем пою, не ведаю —
просто осень на дворе…
Может, тихою беседою
прояснится в январе.

Беззащитную озимь морозы в полях обожгли,
огородный народ по клубнике справляет поминки.
Мы с тобою сегодня – как две половинки снежинки,
запоздало сошедшей на Каменный пояс Земли.

Так мешаются в недрах небес водяные пары
круговертью воздушных клубков и туманных потоков —
между каплями не различишь ни отцов, ни потомков:
всё едино вода, вознесённая в тартарары.

Всё едино, какие точить и топить берега,
сквозь которые трубы в кастрюли и чайники литься.
Что же нам не летится на сплошь незнакомые лица,
что несёт по холодному граду людская река?

Если кожа гранита груба, а весна далека,
нам с тобой друг от друга тем более не отделиться.

Зима взялась за родину всерьёз.
На улице прихрамывает пёс —
то пёр, как лось, а нынче мёрзнут лапы.
Ладони у прохожих на устах
или нательных маленьких крестах —
не упустить и малого тепла бы…
И воздух, согреваемый во рту
и снова уносимый в темноту,
становится весомой частью платы
за трепетанье сердца на ветру…