Михаил Антонов - Право и общество в концепции Георгия Давидовича Гурвича

В сознании нового времени демократическая идея выкристаллизовалась благодаря слиянию воедино трех разобщенных и возникших независимо друг от друга идейных течений; каждое из них в отдельности и отрыве от всех прочих вовсе не приводило непосредственно к демократической идеологии, которая родилась лишь в виде синтеза, установившего подвижное равновесие между тремя взаимно друг друга восполняющими и видоизменяющими элементами. Этими тремя элементами, слившимися впоследствии воедино, были: а) идея народодержавия, выдвинутая в нашу эру впервые ранними католическими публицистами в борьбе против светской власти и преданная затем проклятию папским престолом, поскольку она, начиная с Марсилия Падуанского, обратилась против иерархической структуры католической церкви; б) идея равенства, выдвинутая впервые нивелирующей политикой абсолютной монархии в борьбе против феодализма и углубленная затем школой естественного права XVII в. (в особенности Гоббсом), которая от равенства перед законом перешла к идее равенства в правах; в) идея свободы личности, ставящей предел власти, выдвинутая впервые английскими индепендентскими сектами, подхваченная и углубленная левеллерами и развитая подробно Локком. Однако под «народом» первоначально понималась лишь высшая знать; равенство в правах толковалось как равенство во всесилии в естественном состоянии и равенство в бесправии – в государственном; а свобода личности по большей части вовсе не связывалась с идеалом равенства.

Только когда все эти три линии скрестились, когда удалось впервые найти формулу соединения всех трех элементов воедино, родилась первая истинно демократическая идеология. Она сразу же выступила как сложный синтез, как подвижное равновесие между идеей свободы и равенства на основах народодержавия. Руссо, впервые сформулировавший этот синтез, сам указывал на его неокончательный характер, сравнивая решаемую проблему с квадратурой круга, допускающей лишь приближенные решения. Свое глубокомысленное учение, что нет равенства без свободы (ибо свобода есть содержание истинного равенства) и свободы без равенства (ибо свобода, не ограниченная равной свободой всех прочих, есть произвол) и что их сочетание возможно только на основе самоуправления всех и каждого, Руссо связал со сравнительно упрощенным и неприемлемым в наши дни абстрактным пониманием синтезируемых элементов. Все они нашли в его доктрине воплощение в виде «volonté générale» [общей воли. – фр.] — тождественной у всех индивидов разумной сущности, которая выявляется путем всеобщего голосования, поскольку оно не затемнено какими-либо частными группировками. Volonté générale равна у всех, и свобода каждого есть выявление не его специфичности, а его разумной воли, совершенно одинаковой у всех индивидов.

За XIX в. идеи равенства, свободы, народодержавия чрезвычайно углубились. Свобода стала пониматься более конкретно, как хотя бы частичное выявление индивидуального своеобразия. Равенство – более качественно не только как формальное равенство, но и как до известной степени материальное равенство, равенство возможностей. Народный суверенитет стал толковаться не как заранее готовая и сложившаяся народная воля, а как нечто заданное и искомое, как иррациональная стихия, омывающая государственные органы, которые должны быть так организованы, чтобы быть открытыми для всех колебаний народных настроений, отмечая их подобно тому, как беспроволочный телефон волны радия… Мудрено ли, что при перемещении всех элементов, из которых слагался демократический синтез в конце XVIII в., его старые формулы перестали удовлетворять? Однако достаточно вспомнить, что демократическая идеология с самого своего возникновения означала лишь подвижное равновесие между тремя разными ингредиентами, чтобы это явление ни в малейшей степени не в состоянии было смутить. Изменились и усложнились конститутивные элементы – должна измениться и формула их взаимного равновесия. Нужно ли подчеркивать, что подобное изменение, подобные поиски нового синтеза углубленных идей свободы, равенства, народодержавия сами по себе отнюдь не могут рассматриваться как симптом разложения, а, скорее, наоборот, выступают как симптом жизнеспособности, вящего торжества и дальнейшего расцвета демократической идеологии…

При такой постановке вопроса само собой наметилось отличие сущности демократии от форм ее исторического воплощения. В отсутствии этого разграничения – одна из основных ошибок всех современных рассуждений о демократии. Ее противники очень облегчают себе задачу критики демократической идеологии, выдавая ее интерпретацию в XVIII в. за необходимое и единственно возможное обнаружение ее сущности. Совершенно бесспорно, что Руссо дал чисто индивидуалистическое обоснование демократии и что в XIX в. реакция против индивидуализма принимала зачастую антидемократическую форму (от Сен-Симона к Марксу и от Местра к Гегелю и Шталю). Но весь вопрос именно в том и состоит, вытекает ли односторонний индивидуализм из самой сущности демократической идеологии или, напротив, он был только той исторической призмой, в которой она преломлялась, быть может, не без прямого ущерба для некоторых из своих составных элементов.