Михаил Антонов - Право и общество в концепции Георгия Давидовича Гурвича

Надо полагать, что в тоне моего вопроса зазвучало для Гурвича нечто выходящее за формальные пределы опроса. Мне показалось, что он почувствовал не только недоумение, но и искреннюю жалость в моем вопросе. Он густо покраснел, подумал и скороговоркой сказал, что слова его об отсутствии друзей не следует понимать так буквально, что в детстве и юности он, конечно, кое-каких друзей имел и т. д.

Не будем разбирать, что тут было: инстинктивное ли желание отвести от себя предположение о причинах его холодности и бездушии или вставшее перед ним в этот момент с особой силой тяжкое сознание утраченных возможностей. Для меня важно то, что этот удар по его, не столько сухому, сколько засушенному сердцу, дал крошечную, но отрадную искорку. Сумеем ли мы раздуть эту искорку в пламя, или она, под влиянием тех или иных причин, угаснет окончательно, – предоставляю об этом судить ложе. Не скрою лишь, что описанный момент меня глубоко тронул.

Позволю себе резюмировать сказанное тривиальным уподоблением: принимая профана Гурвича в нашу среду, мы начинаем игру, от которой можем получить крупный выигрыш; но и проигрыш может оказаться не менее (а, может быть, и более крупным).

Решимся ли мы на эту игру?

Лично за себя, – я пока ограничиваюсь решением голосовать за допущение профана Гурвича к опросу под повязкой. Единоличный опрос, при всех своих преимуществах в смысле интимности и непосредственности, не может, по моему мнению, не носить отпечатка некоторой односторонности, – в связи с подходом опрашиваемого к поставленной задаче. Поэтому я и остановился на указанном решении, несмотря на сугубо тяжкие – по особенностям Гурвича – перспективы, в случае, в конце концов, неприятия его.

Опрос под повязкой, при том особливом внимании, которое, несомненно, проявит к нему ложа в этом исключительном случае, – вероятно, даст братьям ценный дополнительный материал для суждения о профане Гурвиче; мне же представится возможность еще раз проверить свои впечатления и подвести им окончательный итог.

Брат Гурович

ПС. Прошу простить мне многочисленные помарки и поправки: писал, «волнуясь и спеша».

Комментарий

По правилам ложи «Северная Звезда» прием осуществлялся по следующей схеме: после подачи прошения о приеме кандидат должен был пройти собеседования с братом – мастером ложи и с братом – офицером ложи. В случае возникновения сомнений проводились дополнительные опросы. Затем кандидата приглашали на общее собрание данной ложи, он с завязанными глазами («под повязкой») вводился в зал собраний после открытия работ и должен был ответить на вопросы любого из присутствующих братьев. По результатам опроса ложа проводила голосование, о результатах которого кандидат уведомлялся впоследствии (см. Регламент Великой ложи «Северная Звезда», находящийся в указанном выше архивном фонде). Данные отзывы представляют собой результаты опросов, которые Гурвич должен был пройти при вступлении в ложу после подачи заявления 2 апреля 1928 г. Они проведены Я. С. Маргулиесом, Б. Н. Миркин-Гецевичем (более известным под литературным псевдонимом Мирский), М. А. Осоргиным (Ильин). По результатам опросов 27 апреля 1928 г. принято решение об инициации Г. Д. Гурвича. По неизвестным причинам этот ритуал был отложен и достопочтенный мастер (руководитель) ложи Н. Д. Авксентьев поручил Я. С. Гуровичу провести еще один опрос (от 3 мая 1928 г.), результат которого решил в положительную сторону вопрос допущения Гурвича к опросу «под повязкой» и принятия его в состав ложи.

Париж, 27.04.1928.

Отрывок из анкеты, заполняемой при вступлении в ложу «Северная Звезда»

(пер. с фр.)

Каковы причины Вашего желания быть допущенным в масонство и каково Ваше мнение о масонстве и о декларации принципов масонства, предшествующей данной анкете? В масонстве меня привлекает настоящая практика солидарности: солидарность легко утверждать как принцип, но очень трудно суметь по-настоящему осуществить ее на практике. Надеюсь научиться этому у масонов. Принципы, сформулированные в масонской декларации, являются также и моими принципами и я полностью их разделяю. Я только не хочу, чтобы «причина» [942]понималась исключительно в плане научном, т. е. только как причина интеллектуальная. Воля и чувство имеют свои собственные «законы, неведомые разуму (интеллекту)» (Паскаль) – они имеют свои интуитивные формы и свои законы, а автономная этика является неотъемлемым элементом не только религии, но и науки. Наука основана, прежде всего, на волящей и чувственной интуиции.