Михаил Антонов - Право и общество в концепции Георгия Давидовича Гурвича

На выраженное мною удивление – каким образом в той высококвалифицированной среде профессоров и ученых, в которой Гурвич вращался в Берлине, Праге и в Париже, он не сумел найти человека себе по сердцу, – он объяснил, что, по его глубокому убеждению, юридические факультеты повсюду, во всех странах, отнюдь не представляют организаций, основанных на дружественном сотрудничестве и общении. Наоборот, в виду общего правила, в них царит внутренняя отчужденность, мелкая завистливость, взаимное подсиживание и т. п. Все это он испытал на себе – между прочим, в Праге, где он был объектом вражды, преследований и интриг со стороны всего юридического института.

В масонстве Гурвич надеется найти удовлетворение пробудившейся в нем властной потребности в дружеском общении и душевном единении. Он представляет себе масонскую ложу, как некий тесно спаянный, исполненный внутренней гармонии коллектив, который может ему дать то, что он напрасно искал в профанской жизни у отдельных лиц. Он полагает, что в такой обстановке он обретет в себе достаточные силы, чтобы с полной терпимостью и искренней благожелательностью относиться к людям, независимо от их научных, религиозных и политических убеждений.

Таковы данные опроса.

Должен при этом отметить (впрочем, это ясно из предшествующего изложения), что вопрос об отчужденности профана Гурвича, об ее причинах и возможности ее преодоления – внешнего и внутреннего – все время был в центре нашей беседы. Правильно это или нет, но я считал, что именно и только с этой стороны может возникнуть препятствие к принятию профана Гурвича в ложу, так как все остальное – ввиду несомненных и крупных положительных качеств Гурвича – таких опасений не внушает.

Перехожу к выводам.

Профан Гурвич представляется мне не совсем обычным типом человека, который, подобно Фаусту («toutes proportions gardées», разумеется), отдавши лучшие годы своей молодой жизни, все силы ума и весь пафос воображения – абстрактной науке, вдруг увидел, что он еще, в сущности, не жил, что он не познал одного из высших благ человеческого существования: прелести близкого душевного общения с другими людьми. С ужасом ощущает он вокруг себя холодную пустоту и содрогается при мысли, что, может быть, по своей вине, утратил и саму способность к таким переживаниям. В этом мучительном настроении он жадно хватается за открывшуюся ему – по его мнению – возможность перерождения в этом отношении, которую он уповает найти в масонстве.

Должны ли – вернее – сумеем ли мы оправдать это упование? Можем ли мы принять профана Гурвича в свою среду?

Что в смысле интеллектуальном Гурвич – серьезная величина – это уже указано выше. Должен также зачесть ему в актив его огромное, страстное желание быть принятым в ложу. Я не думаю, чтобы в среде профанов можно было часто встретить такое напряженное устремление к масонству. Все это, бесспорно, говорит в пользу Гурвича.

Но, с другой стороны, нет ли здесь, в связи со своеобразными личными особенностями Гурвича, риска (и, быть может, значительного) для ложи? Не будет ли этот опыт профана Гурвича иметь тех же последствий, что и его предшествовавшие попытки? Не окажется ли и здесь «угол отражения равным углу падения», и самая страстность и настойчивость Гурвича в его стремлении к масонству, – не отразятся ли они, по закону реакции, и на тех формах, которые примет его разочарование, если таковое его постигнет? Не следует ли при этом – независимо от объективных возможностей, которыми располагает ложа, – принять во внимание исключительную мнительность профана Гурвича, принимающую подчас до болезненности странные формы (вспомним огульное осуждение всех юридических факультетов)?

Допустим – в более или менее отдаленном будущем – худшее. Допустим, что Гурвич, не нашедши – по крайней мере, субъективно – в ложе того, что он ищет, порвет с ней. Не будут ли этому окончательному разрыву предшествовать такие отношения между Гурвичем и ложей (или между ним и отдельными братьями), которые внесут крайне нежелательные осложнения в жизнь ложи?

На все эти вопросы ложе придется ответить – неминуемо и предварительно окончательного решения.

Торопясь на свежую память изложить свои впечатления от опроса, я упустил одну маленькую, но, мне кажется, очень характерную черточку, промелькнувшую в моей беседе с профаном Гурвичем. В видах беспристрастия и полноты материала считаю своим долгом ее отметить.

Пораженный его категорическим заявлением о своей полной отчужденности и об отсутствии у него на протяжении всей его жизни друзей, – я спросил у Гурвича, неужели даже в его гимназические и студенческие годы – период, когда наиболее легко и часто завязываются чистые, ничем не омраченные дружественные связи – у него не было хотя немногих друзей, теплая память о которых сохранилась бы в его душе.