Михаил Антонов - Право и общество в концепции Георгия Давидовича Гурвича

Во исполнение Вашего поручения я опрашивал 3-го сего мая профана Георгия Давидовича Гурвича.

Биографические данные: родился 20 октября 1894 г. в Новороссийске; окончил в 1912 г. гимназию в Риге и в 1917 г. Петербургский университет, по юридическому факультету; получил звание магистра в 1925 г. в Берлине (от берлинской академической группы) по защите диссертации на тему о системе коллективной этики по Фихте; в Праге был профессором на Русском юридическом факультете (каковым числится и поныне); в Париже состоит профессором Русского юридического факультета при Сорбонне, где читает общее учение о праве, и во Франко-русском институте, по кафедре истории политических учений. Женат с 1917 г. Детей не имеет.

Мои впечатления – в результате двухчасового опроса – сводятся к следующему

Профан Гурвич – человек весьма незаурядного ума, очень образованный, еще более способный, с солидной, по-видимому, научной подготовкой. Дает объяснение очень охотно, воодушевленно, несколько многоречиво. Последнее, впрочем, объясняется, по моему мнению, обычной склонностью людей, много занимавшихся абстрактными вопросами, найти абсолютно точную формулировку для своей мысли, что не сразу удается.

Каких-либо особенностей, указывающих на раздражительность, повышенное чувство обидчивости и т. п., я не заметил (хотя иногда ставил вопросы, несколько рискованные). Играли ли, в этом отношении, какую-либо роль обстановка опроса и благожелательно-спокойный тон, в котором он велся, – решать не берусь.

Наиболее времени в нашей беседе было посвящено тому, что профан Гурвич называет своей «изолированностью».

По его словам, у него не было и нет друзей (по крайней мере, таких, которых можно было бы, по праву, так называть). Раньше он не придавал этому большого значения, даже, может быть, не замечал, но теперь (как он выражается, «с возрастом») эта особенность его положения начала его тяжко угнетать.

Профан Гурвич полагает, что его «изолированность» порождена тремя причинами:

1) усиленные занятия абстрактными темами и связанная с этим необходимость в постоянном сосредоточении ума и настроения вызвали, как неизбежное последствие, уединение и отчужденность от окружающего мира;

2) исповедуемые профаном Гурвичем философские убеждения считаются в эмигрантской среде (весьма ошибочно, по мнению Гурвича) свойственными лишь людям правых политических убеждений; поэтому левые круги от него сторонились, с другой стороны, еще более отрицательно к нему относились правые круги, как в виду его еврейства, так и потому, что по своим политическим воззрениям он социалист (хотя и антимарксист);

3) наконец, здесь повлияло и то обстоятельство, что когда он, освободившись от деспотизма работы, завладевшей его умом и психикой, почувствовал потребность в сближении с людьми и дружеского общения, – то оказалось, что лица, подходящие ему по своему настроению, убеждениям, научному складу, уже сорганизовались в группы и кружки, более или менее замкнутые. Проще говоря, по выражению Гурвича, он «опоздал».

Сообща, мы подвергли разбору все эти указания.

Я находил, что, если не считать первого обстоятельства (отчужденность, вызванная напряженным умственным трудом), – обстоятельство, которое могло иметь и имело лишь временный характер, – то остальные причины вряд ли объясняют сполна создавшееся положение. Разница в философских и даже политических убеждениях далеко не всегда является препятствием к созданию искренне дружеских связей. Что касается «опоздания» и замкнутости образовавшихся кружков, то это обстоятельство грешит явной утрировкой.

Я предложил поэтому вопрос профану Гурвичу, не считает ли он, что было еще «нечто», мешавшее образованию дружественных связей, – нечто, коренящееся в его личных особенностях.

Опрашиваемый охотно признал наличность таких особенностей, резюмируя их как крайне пессимистическое отношение к людям, повышенную к ним требовательность и нервную возбудимость, которую он склонен объяснять – в известной степени – наследственностью (насколько я понял, в его семье были случаи психических заболеваний).

Его неоднократные и неудачные попытки к дружескому сближению проходили – по его словам – через одни и те же фазы. Вначале он охотно и с надеждой шел навстречу человеку, которого считал симпатичным и созвучным себе, – но, по мере приближения, неизменно убеждался, что и на этот раз он ошибся, и что тот, кого он избрал, имеет непереносимые для него, Гурвича, недостатки (преимущественно этического характера). Тогда Гурвич немедленно и зачастую резко обрывал начинавшееся сближение. С полной откровенностью Гурвич отмечает, что на этой почве у него было немало столкновений, и что их инициатором всегда был он.