Александр Лацис - Почему плакал Пушкин?

С предложением, чтоб казна приобрела за 25 000 рублей бронзовую статую Екатерины II, Пушкин обращался к Бенкендорфу. Статуя и газета это не два разных, один и тот же финансовый вопрос. Дело важное, как о том и сказано в письме к Погодину.

«Знаете ли вы, что государь разрешил мне политическую газету? Дело важное, ибо монополия Греча и Булгарина пала… Я ни к чему приступить не дерзаю, ни к предложениям, ни к условиям, покамест порядком не осмотрюсь…»

Поэт поехал в Москву, обращался к знакомым богатеям. В очередной почтовый день пишет Н. Н. Пушкиной:

«Покамест голова моя кругом идет при мысли о газете. Как-то слажу с нею?»

Ничего не добившись, вернулся домой. Немедленно, 19 октября 1832 года, издатель «Северной пчелы» Н. И. Греч извещает Булгарина:

«Все обстоит благополучно; Пушкин приехал из Москвы, видно с пустыми руками, еще “Пчелка” не згинела!»

Как видите, монополисты торжествуют: у конкурента нету ассигнаций, значит, угроза отпала. Пожалуй, наиболее четко обрисовано положение Пушкина в одном из писем С. Аксакова: «…Он еще не нашел себе хозяина по финансовой части».

Когда не остается надежд, когда нет планов, тогда их заменяют мечтания. А что, если в поисках «хозяина по финансовой части» обратиться с поклоном к Воронцовой?

Просить о займе напрямую – неловко. Почему бы ей самой не догадаться, не предложить на обзаведение тридцать тысяч рублей серебром? А потом газета принесет прибыль, можно будет прикупить имение, а затем вернуть долг…

Письмо к Воронцовой по сути своей – мольба о помощи. Отчасти потому не разгадывался этот смысл, что не было правильно прочтено одно из ключевых слов.

«De s’epanouir» здесь означает «добиться некоторого процветания», «добиться преуспеяния», «достичь избытка».

Именно Элиза Воронцова исповедывала убеждение, что свое поведение, все поступки поэт должен определять «A votre gloire litteraire» – во благо литературы. Ее взгляды Пушкину были известны, и тому есть доказательство.

Еще осенью 1824 года он получил письмо из Белой Церкви, точнее из Александрии. Так называлась усадьба матери Элизы, графини Александры Николаевны Браницкой. Автор обширного письма – Александр Раевский. Долгое время фактический супруг, он же настоящий отец всех детей Воронцовой. (Такого мнения – что граф М. С. Воронцов никак не мог быть чьим-либо отцом – придерживался, в частности, пушкинист И. Л. Фейнберг.) В письме Раевского различимы два слоя. Есть строки, очевидно, продиктованные самой Элизой.

В сущности это – совместное письмо А. Н. Раевского и Е. К. Воронцовой. Именно так и следовало бы его именовать. Впервые оно напечатано П. Бартеневым в 1881 году, – то есть через 13 лет после кончины Раевского и через год после кончины Воронцовой.

Бартенев был первым, кто догадался, что, поскольку Раевский и Пушкин были меж собой на «ты», то и письмо Раевского надо переводить с французского «вы» на русское «ты» Поэтому публикация Бартенева отличается большей достоверностью, чем позднейшие переводы, от начала до конца сделанные на «вы».

Однако не следовало перекладывать на «ты» те строки, которые принадлежат Воронцовой. На глазах у своего фактического супруга ей предстояло поддерживать видимость отдаленного, безупречно светского знакомства.

Вот почему мы соответственно чередуем «ты» и «вы». Только при переводе на «два голоса» удается восстановить естественность всего письма.

Отметим еще одну подробность. Отрывок, принадлежащий непосредственно Воронцовой, в письме Раевского был выделен при помощи «больших тире». В начале XIX века этот знак заменял собой примерно такую фразу: «Но довольно об этом, теперь поговорим о другом». Его можно передавать посредством разделительных «трех звездочек», или, по меньшей мере, как указание на начало нового абзаца.

К сожалению, современные нам публикаторы печатают тексты писем без разбивки, сплошняком. Мало того, что не распознали сей знак абзаца. В переводах его попросту вычеркнули, упразднили «за ненадобностью».

Т. Цявловская стилистические и прочие погрешности ныне принятых переводов поставила в вину непосредственно Александру Раевскому. Возникшие несообразности преподнесены как сплошная фальшь, присущая всему поведению Раевского, как его главное, определяющее свойство. Многовато язвительных слов наговорила Т. Цявловская в X томе альманаха «Прометей» (1975).

В той самой телефонной беседе, в ходе которой выяснилось, что И. Л. Фейнберг разделяет предположения об особенностях личности М. С. Воронцова, я выражал крайнее изумление: