Александр Лацис - Почему плакал Пушкин?

– Неужели Цявловская не знает…

– Она знает… – коротко отвечал Илья Львович (он торопился на собрание писателей, готовившихся в переезду в новые дома в переулках Астраханском и Безбожном).

– Тогда неужели она не знает…

– Она и это знает.

– Тогда…

– Минуточку, Александр Александрович! Неужели вы думаете, что Цявловская чего-то не знает о Пушкине из того, что знаете вы?

– Но тогда почему же она такое пишет?

– Она считает, что для массового читателя надо писать занимательно…

Вот образцы альманашного красноречия Т. Цявловской:

– «начинается письмо Раевского деланно-непринужденным тоном невинности…»

– «наконец обретает Раевский якобы сердечный, дружеский тон. Пышные комплиментарные словеса, к которым интимные друзья не прибегают даже в письмах, рассчитаны на усыпление настороженности Пушкина. Плохой расчет! Поэта не мог обмануть этот ходульный тон».

– «Фальшь, сочиненный тон “великодушного” человека, который якобы протягивает руку другу, попавшему в беду, слишком явны».

– «… письмо, может быть окончательно раскрывшее Пушкину нравственный облик его вчерашнего друга…»

Достаточно противопоставить этим выпадам уточнения перевода – и сами собой исчезнут зацепки для пресловутого словечка «якобы», для обвинительных упреков, оспаривающих несомненную искренность письма Раевского. Обозначим буквами «БАК» переводческие грехи Большого академического издания, а предлагаемые уточнения обозначим буквой «р»:

БАК: Я никогда не вел с вами разговоров о политике…

Р.: Мы с тобой никогда не толковали о политике.

2. БАК: Хорошенько запомните это…

Р.: Заметь это хорошенько.

3. БАК: Я с давних пор проникся к вам братской дружбой…

Р.: С давних пор я питаю к тебе братскую дружбу.

4. БАК: Вас выпустят…

Р.: Тебя не будут держать.

5. БАК: Мой адрес по-прежнему – Киев.

Р.: Мой адрес, покамест, в Киев.

Приведем строки, принадлежащие Воронцовой. Ее авторство засвидетельствовано Пушкиным:

«5 сентября 1824 u‹ne›l‹ettre› d‹e›E.W.»

Очевидно, 5 сентября Пушкин получил то самое совместное послание и сразу признал главною частью письма несколько строк от Воронцовой:

«– Мой любезный друг, умоляю вас не поддаваться унынию, остерегайтесь, чтобы оно не ослабило ваших прекрасных дарований. Берегите себя, будьте терпеливы, ваше положение улучшится, поймут несправедливость тех строгостей, которые постигли вас. Это долг перед самим собой, перед другими, наконец, перед самой отчизной вашей, чтоб вы не пали духом. Не забывайте, что вы – краса нашей расцветающей словесности, и что кратковременные помехи, чьей жертвой вы стали, не смогут причинить вреда вашей писательской славе».

Не давал ли этот тщательно обдуманный отрывок основания надеяться, что в трудную минуту можно обратиться к Воронцовой за помощью? Такое предположение нельзя доказать и нельзя отвергнуть без рассмотрения. В любом случае, вряд ли Елисавета Ксаверьевна имела в своем распоряжении крупные личные средства.

А вот ее мать, старая графиня Браницкая, на вопрос, сколько у нее денег, имела обыкновение отвечать: «точно не скажу, а миллионов 28 будет».

Про ее бережливость ходили легенды. Однажды приехал к ней какой-то уездный чин, кажется, исправник. Поговорили о делах, чиновник начал откланиваться. Глянув в окно, графиня его остановила: «Погодите, вы ничего не рассказали о ваших домашних – как жена, как дети?»

Польщенный чиновник пустился в подробности. Графиня время от времени посматривала в окно и вдруг сказала: «Ваш рассказ был очень интересный, я все поняла, и теперь вас отпускаю».

Пока длилось повествование о детях, хозяйкина корова полностью обглодала охапку сена, привязанную позади коляски гостя…

Стало быть, Пушкину надлежало сочинить послание трогательное, и вместе с тем благопристойное, такое, чтоб Воронцова могла почти полностью прочесть его графине Браницкой…

Как известно, газета «Дневник» не состоялась. Затея кончилась вроде бы ничем. Если не считать того, что, менее чем через год, была закончена повесть о лежащих втуне богатствах старой графини. Не послужило ли похожее на отрывок из повести письмо от 11 ноября 1832 года своего рода предвестием к «Пиковой даме»?

Такое сближение может показаться произвольным. Тот факт, что в той же рабочей тетради вскоре, через несколько листов, появятся первые наброски «Пиковой дамы», нетрудно объяснить простым совпадением.

Однако, уже закончив свое, казалось бы, своевольное построение, я узнал, что всего лишь повторяю давние впечатления. Вот что 70 лет назад, в 1925 году, писал М. А. Цявловский: «если бы не начальные слова „Сегодня годовщина…“ – эти строки можно бы счесть за набросок одного из писем Германна к Лизавете Ивановне…»